После чисто рефлекторных вопросов типа «а?», «как?», «что?», «какой?» и «какого хера?» Танцор наконец-то понял, что это Василий. Спортсмен-конник. Который жил общей жизнью с природой, подчиняясь не своим прихотям, а движению солнца по небосводу и фазам луны.

Василий пребывал в прекрасном расположении духа. Он спешил сообщить Танцору, что эта ночь прошла спокойно. Что никто из бандитов не пытался сунуться на территорию спортивного комплекса, чтобы получить свою порцию горячего свинца.

И такой он был радостный и веселый, такой простой и естественный, что Танцор подавил в себе естественное желание выматерить собеседника последними словами и бросить трубку. И даже Проникся к нему светлой завистью – как мало надо человеку для счастья.

Сон окончательно улетучился.

Танцор потихоньку умылся. Выпил кофе с парой бутербродов. И сел на балконе, откинувшись на спинку стула и положив ноги на перила.

Покуривал. Сигару «Монтекристо».

Любовался ранним утром. (Хоть к этому времени заводские рабочие уже успели отстоять у станка целый час, зажав в зубах потухшую «беломорину»).

Размышлял.

О превратностях судьбы.

Выходило так, что эта ублюдочная контора не только грабила людей. Но отнимала у них самое дорогое. А самым дорогим для бомжа, как известно, является свобода.

Бомж прекрасно проживет и без одной ноги. Сможет и без двух. Однако самое страшное для него – попасть в какую-нибудь зависимость.

Тут же зависимость была будь здоров какая. Эта был даже не станок, стоящий на холодном бетонном полу продуваемого сквозняками цеха. Это было хуже галеры. Жизнь под угрозой не бича, а смертоносного укуса. Укуса изнутри.

Танцора отвлек окрик: «Эй, браток, помоги инвалиду Афгана!»

Внизу, под балконом, стояла инвалидная коляска. В ней сидел человек средних лет. Без правой ноги. В камуфляжной форме.

«Точно, оттуда, – подумал Танцор, – больно новенькая форма».

– Эй, браток, – напомнил о себе инвалид.

– Сейчас, – негромко, чтобы не разбудить Стрелку, отозвался Танцор.

Сходил в комнату. Нашел в брюках пятидесятирублевую бумажку. Завернул в неё две пятирублевые монеты, чтобы не снесло ветром.

Вернулся на балкон. Инвалид сидел в коляске, задрав вверх лицо. Какое-то совершенно беспросветное лицо в обрамлении седеющей щетины.

– Держи, – сказал Танцор и кинул передачу, стараясь попасть поближе к коляске.

Инвалид крутанул два раза колеса, подъехал, наклонился и поднял.

Потом развернул полтинник, достал монеты и аккуратно положил всё в нагрудный карман.

Поехал дальше, даже не посмотрев на Танцора.

Всё правильно. Получил, так чего ж теперь суетиться. Теперь уж не отнимут. Надо думать о том, где ещё получить можно.

Танцор вспомнил о том, как в конце восьмидесятых он был на гастролях в Киеве. И тогда в газете «Правда» напечатали Декларацию прав человека. Это было неслыханно! До такой степени, что когда читали и выпивали за каждый параграф, поэт Саша Чернов вдруг заплакал. Как? Здесь? Где долгие годы глумились над естественными правами человека, сажали за высказывание собственных убеждений!.. И вдруг все это даруют с барского плеча!..

Однако, подумал Танцор, до претворения в жизнь параграфа, где сказано: каждый человек имеет право на достойное существование, дело до сих пор не дошло.

Там, где была изобретена Декларация, этот момент регулирует гражданское общество. У нас, где такого общества не будет ещё лет пятьдесят, совсем другой механизм. Хоть что-нибудь в протянутую руку может положить лишь человек, одинокий гражданский человек…

Внезапно вид удаляющейся коляски пробудил в Танцоре мысль о том, что и ему надо на чем-то ездить.

Чинить БМВ было бы совсем уж глупо. Гораздо проще продать развалины тысяч за двадцать. И купить на эти деньги четыре жигуля. Не для дела, а так, чтобы вместо метро и троллейбуса. Для дела был мощный джип Следопыта.

Танцора внезапно охватила жажда предпринимательской деятельности.

Написал Стрелке записку. Оделся. И поехал проворачивать задуманную операцию.

Вернулся домой на темно-вишневой семерке часов в шесть.

Стрелки дома не было. Позвонил:

– Ты где? Я тут тачку зашибенную купил. Хотел покатать.

– Потом покатаешь. У меня важное дело, – ответила Стрелка.

Танцор уловил звуки общественного транспорта. Скорее всего это был автобус.

– Ты что такое задумала, голуба? – встревоженно спросил Танцор.

– Дельце надо одно провернуть. Козла одного наказать по полной программе.

Танцор вспомнил вчерашний разговор и мгновенно сообразил.

Правда, было совершенно непонятно, каким образом можно отвлечь Стрелку от её маниакальной затеи. Убеждать её в том, что это и опасно, и не женское дело, и преждевременно, было столь же бессмысленно, как уговаривать бронзового Маяковского перейти на другую сторону Тверской.

– Надеюсь, ты хоть без пушки?

– Надейся, надейся, дорогой.

Это было уже совсем хреново. А в совсем хреновых ситуациях Танцор соображал стремительно и безошибочно.

Включил пентюру, открыл файл, который приволок Следопыт. И нашел данные по нейрохирургу. Насмерть запомнил адрес, номер автомобиля и рожу.

И погнал на Переяславку.

Стрелка нервно прохаживалась перед подъездом Мовсесяна. Давно бы уж должен подъехать, старый кобель. Ведь дома и жена, и двое детей. Наверняка дети ещё уроки не сделали. Им надо помогать. Пифагоровы штаны на все стороны, блин, равны! Или правило буравчика. Или окислительно-восстановительные реакции. Да мало ли ещё чего, что люди изучают в школе совершенно бессмысленно. Чтобы сразу же забыть навсегда. И никогда больше не вспоминать ни про двухголового Бойля-Мариотта, ни про отличие металлов от галогенов. Вполне хватает того, чтобы твердо знать, что у тебя в «Понтиаке» стоят именно галогенные фары. А что и как – пусть механик знает…

Так Стрелка и ходила вдоль дома, злясь и нервничая. Неужели, старый козел, по бабам шляется?! Когда дома дети неученные! Жена нетраханная!

«Фак, фак!» – зло твердила Стрелка.

Наконец из-за угла вырулило ослепительно-красное «Вольво». Именно такое, как на фотографии. И с тем же номером. И за лобовым стеклом была та же самая рожа.

«Фак!» – в последний раз подзарядила себя Стрелка. И начала активные действия.

«Вольво» остановилось у своего подъезда. Стрелка неторопливо шла навстречу, прижимая к груди пакет с мандаринами – даром солнечного Кавказа, о котором этот козел уже, видимо, навсегда позабыл. Не те там бабки.

Шла, понимая, что он ещё будет выключать магнитофон, какую-нибудь мерзкую блатняжку, вытаскивать ключ. И только потом начнет открывать дверь.

Все было рассчитано.

Поэтому она шла медленно, несуетливо и спокойно, как стальная пружина, которая прекрасно знает, что её освободят в нужный момент. И что она беспрепятственно обрушит боек на капсюль тогда, когда это будет необходимо…

Дверь начала медленно приоткрываться.

Стрелка слегка скорректировала скорость.

Дверь раскрылась. На асфальт встал левый черный ботинок, над которым возвышался красно-желтый носок.

«Все правильно, – подумала Стрелка, – кавказец, дитя жаркого солнца».

В конце концов появился и весь Мовсесян. С рукой, достающей из кармана дистанционный пульт. Мовсесян, сосредоточенный на том, что сейчас закроются замки, машина пикнет условленным пиканием и моргнет фарами.

Но прежде, чем это произошло, на Мовсесяна налетела всем телом какая-то девушка. Дуреха. Раззява. Ойкнула. И рассыпала мандарины.

Еще раз ойкнула. А потом и всхлипнула. И что-то занюнила про бабушку, больницу и витамины.

Мовсесян глянул более внимательным глазом: отличная телка! Пальчики оближешь. С каким-то особым специфическим шармом.

И начал помогать девушке собирать мандарины, как бы невзначай прикасаясь к её ладоням.

Мандаринов Стрелка купила аж целых три килограмма. Чтобы с гарантией, а не наспех.

Встала, как бы перекладывая часть собранного в другой пакет.