— Было бы проще сказать мне, — сказал Стивенс. — Имей это в виду следующий раз, когда у тебя будет выбор.

— Да пошел ты, — ответил Альтман.

Стивенс улыбнулся:

— Я могу в любое время отправить тебя обратно к Краксу, — сказал он. — Имей это в виду тоже.

Альтман не ответил.

— Единственная причина, почему ты сейчас здесь, — продолжил Стивенс, — это потому что у меня есть для тебя применение. На днях была перестрелка между верующими и неверующими, в результате которой погибли люди. Экипаж судна разделяется на два фронта. Если так пойдет и дальше, погибнет еще больше людей. Я бы хотел, чтобы этого не произошло. И я думаю, ты можешь помочь.

— Как?

— Верующие доверяют тебе, — ответил он. — Они могут послушать тебя.

— Началось очередное вещание сигнала пульсации, — сказал Альтман. — Конфликт между верующими и неверующими — едва ли твоя наибольшая проблема.

— Нет, — признал Стивенс, — но одна подпитывает другую. Сейчас ты находишься здесь, а не с Краксом и его ножами, потому что Марков считает, что у тебя есть шанс сохранить стабильность вещей.

— А если я скажу — нет?

Стивенс пожал плечами:

— Тогда ты вернешься к Краксу. И если ты будешь себя плохо вести или попытаешься навести переполох среди верующих, я лично тебя пристрелю. Но сохранив стабильность вещей, ты предотвратишь гибель множества людей. И само собой разумеется, что мы будем постоянно наблюдать за тобой.

— Сначала я хочу поговорить с Адой, — сказал Альтман.

Стивенс некоторое время помедлил в нерешительности. — Нет, — в итоге ответил он.

— Почему нет?

— Ты должен довериться мне, она в безопасности, — ответил Стивенс. — Если все пройдет отлично, я позволю тебе поговорить с ней.

Филд был там, много других ученых он распознал также, все они вновь были рады увидеть его. Филд рассказал ему о перестрелке с военными, о смертях. Он также показал Альтману, куда ему выстрелили в ногу, но своё одеяние не снимал.

— Это должно быть больно, — сказал Альтман.

Филд счастливо улыбнулся.

— Без морфия, я был бы не в состоянии ходить, — сказал он. — Но это не важно, — добавил он. — И вообще я не важен.

— Конечно важен, — сказал Альтман, хлопая его по плечу, как если бы он был умалишенный.

Филд покачал головой:

— Что действительно важно, так это то, что вещи начали изменяться. Некоторые из нас уже погибли, некоторые сошли с ума. Тем из нас, кто остался, уготована особая перспектива. — Он ухватил Альтмана за рубашку и подтянул его поближе, жуткая морфиновая улыбка, расползлась по лицу Филда, словно грим клоуна. — Те из нас, кто остался, — произнес он на уровне шепота, — верят.

— Ну, если ты так говоришь, — сказал Альтман, пытаясь себя освободить.

— Это Обелиск, — добавил Филд. — Обелиск говорит с нами. — Он посмотрел на Альтмана испытующим взглядом. — Он говорил и с тобой тоже. Это делает тебя верующим. Таким образом происходит отделение овец от козлов. Либо ты веришь, либо умрешь.

— Это бред, — сказал Альтман.

— Неужели? — ответил Филд. — Посмотри, сколько людей уже погибло. Посмотри, сколько сошло с ума. Ты можешь объяснить это по-иному?

— Есть другие объяснения, — сказал Альтман. — Должны быть.

— Например? — спросил Филд.

Когда Альтман не ответил, он добавил:

— Будь единым с Обелиском, Альтман. Прими его послание единства и сплочённости. Присоединяйся к нам.

Наконец он отпустил его. Альтман сделал шаг назад, пытаясь не показать Филду, насколько он был на самом деле взволнован. Сумасшествие, смерть или религия — что, черт возьми, это за выбор такой?

— Всё больше и больше людей верят в нашу юнитологию, — произнес Филд всё с той же безумной улыбкой.

Он неуклюже поднес руку к воротнику своей рубашки, ухватился за кожаный ремешок и потянул. На его краю находился грубый символ: две узкие металлические полоски, перекрученные вместе в форму, изображающую Обелиск.

— Когда мы слабы, — сказал Филд, — мы взываем к нему.

Он взял значок в кулак и сжал, затем закрыл глаза, нашептывая что-то снова и снова — ритуальную песнь или молитву — настолько тихо, что Альтман ничего не мог разобрать. Да не особо то и хотел. Он отвёл взгляд от Филда и увидел, что большинство окружающих его людей делали то же самое. Каждый что-то держал и нашептывал в свои сжатые кулаки, их глаза были закрыты. Медленно и спокойно он переступал с ноги на ногу, пока не отделился от группы и не убрался от туда к чертовой матери.

Его общение с научными сотрудниками радикально отличалось от того, что было до этого. Если раньше существовало разделение между внутренним кругом Маркова и остальными учеными, то теперь было похоже на то, что все предрасположены работать сообща. Появилось новое ощущение крайней необходимости. Ощущение, в значительной степени сформировавшееся от галлюцинаций (или — видений, как называли их верующие), которое давало понять, что время существенно.

Первые один-два дня он просто слушал. Один за другим учёные подходили к нему, рассказывали ему о том, что им удалось обнаружить. У большинства из них выражение лица излучало энтузиазм — это было либо религиозное рвение, либо рвение к открытию. И в том и в другом случае это пугало его.

Выслушав своих собеседников, он начал просматривать данные из тестов, а также взаимодействовать непосредственно с самим Обелиском. Альтман начал убеждаться, что он был прав с самого начала, что главная цель Обелиска не имеет ничего общего с благом человечества. Хотя, что это была за цель — сказать он был всё ещё не в состоянии. Лёжа ночью в постели, в одиночестве, он размышлял о том, где же была Ада и была ли она всё ещё одержима безумием Обелиска. Он прокручивал это в голове снова и снова, начиная все больше и больше беспокоиться. Все разговоры о Воссоединении и вечной жизни, которые начались вместе с галлюцинациями, были не настолько ложью, как чем-то, связанным с тем, что Обелиск пытается выразить себя в человеческих способностях, воздействуя на запечатленные воспоминания о близких и адаптируя их слова. Но что именно это было? Сам Обелиск? Существа, которые его создали? Некоторого рода защитный механизм? Нечто совсем иное? В любом случае, что-то было потеряно в трансляции: никто не был уверен в том, чего хочет от них Обелиск. Становясь все более и более взволнованным, он открыл видео-линк со Стивенсом.

Несмотря на поздний час, Стивенс не выглядел так, словно был разбужен. Когда он говорил, его голос был сладкозвучен, как и всегда.

— Альтман, — сказал он без тени удивления в голосе. — Чем могу помочь?

— Ты не спишь?

— Последнее время особо не сплю, — ответил Стивенс. — Слишком занят разговорами с мертвыми.

— Я хотел бы кое-что обсудить, — сказал Альтман. — Это насчёт Обелиска и сообщений. Похоже, они отправляются через галлюцинации. Я не знаю, кого еще спросить.

— Давай, — сказал Стивенс. — Я и сам об этом думал.

— Я размышляю о их назначении. Я не знаю, можем ли мы доверять им.

— Продолжай.

— Я думаю, слова Обелиска мы трактуем положительно, потому что склонны верить в жизнь после смерти, и потому что он говорит с нами через голоса близких нам людей.

— Логично, — сказал Стивенс. — Очевидно, что он хочет, чтобы мы думали об этом в позитивном свете.

— Но если ты внимательно прислушаешься к тому, что говорят галлюцинации и попытаешься думать об этом, как о словах инопланетного происхождения, передаваемые через человеческие воспоминания, а также попытаешься забыть, что их тебе говорит кто-то, кого ты знаешь и любишь. Тогда будет еще одно толкование Воссоединения, толкование того, чтобы стать единым целым.

— Да, — сказал Стивенс в ожидании.

— Что если Воссоединение означает не вечную жизнь или превосходство, а полное подчинение? Что если «единство» понимать более буквально — разрушение индивидуума в более многочисленную, коллективную сущность?