Наступила ночь, встречная и полнолунная. Луна то скрывалась за облаками, то выплывала и заливала сиянием землю и море.
"Перебойня" еще в день налета вошла в бухту. Там она простояла весь следующий день, а с наступлением темноты команда обмотала тряпьем медную трубу, чтобы не блестела в лунном свете, и катер тихим ходом тенью проскользнул мимо "Биби-Эйбата" и вышел из залива.
Баркас "Кура" принял на борт председателя Реввоенсовета Наумова, группу ленкоранских моряков и красноармейцев и тоже тихо вышел в море, взял курс к восточному берегу.
Группа бывшего начальника краевой милиции Ивана Сурнина, состоявшая из девятнадцати человек, среди которых была и жена командира катера "Ласточка", захваченного в море сальянской береговой охраной, погрузила на парусную лодку пулемет, бочонок воды, немного рису и муки и под покровом ночи пошла по протоке, через камыши. На рассвете она была в нескольких километрах от Ашур-Аде.
Группа Василия Бойцова, в основном радисты, пошла в сторону Потемкинской косы. Недалеко от мыса, около рыбацкой ватаги, остров рассекали небольшие проливы. В одном из них стояла лодка-туркменка. Разбудили хозяина, пожилого туркмена. Предложили денег, чтобы он доставил их в Красноводск.
— Не могу, — отказался туркмен, — подписку дал не выходить в море. Там старый кулаз есть. Хочешь, бери, сам плыви. Деньги не надо, так бери.
Радисты вышли в море на кулазе.
Лидак с женой и несколькими красноармейцами ушли на той же утлой лодке, на которой приплыли из Ленкорани.
Еще много лодок, больших и малых, парусных и весельных, ушли в ту ночь в неизвестность.
А те, кому не хватило места в лодках — а таких набралось около двухсот человек, — ушли по Потемкинской косе. Они шли через проливы, по грудь в воде и тине, над ними витали тучи комаров, от которых не было никакого спасения.
Агаев вместе со своим секретарем перешли по косе на материковый берег, договорились с персом, и он повел их через камыши и леса в сторону города Мешедесера.
Канделаки, секретарь горкома партии Ленкорани, решил тайком пробраться в Бендер-Гяз.
Сухорукин навязался идти с ним.
Последним покинул остров Коломийцев. Деньги, выданные ему наркоминделом, он раздал красноармейцам, оставив себе небольшую сумму на первое время. Сейф с драгоценностями — золотым подносом и кувшином для мытья рук, кальяном, украшенным драгоценными камнями, — он зарыл в землю, распихав по карманам небольшие по размеру предметы: золотой портсигар, бриллиантовое кольцо и золотой мужской перстень. На груди, в специальной подкладке рубахи, лежали его верительная грамота, обращение Советского правительства и письмо консула Садых Хана. Коломийцев намеревался миновать опасную зону сосредоточения казаков и пробраться в Тегеран…
Едва небо позеленело и на востоке над морем запылала багровая полоса восхода, все население острова собралось на берегу. Сотни две мужчин грузились на лодки. Это были и красноармейцы с Мугани, — они настолько устали, что не могли пойти со своими и решили сдаться на милость победителя: будь что будет! — и ашурадинские рыбаки и солдаты. Их матери и жены причитали и ревели в голос, сердцем чувствуя, что провожают их на погибель. Мужья с трудом отрывали от себя голосящих жен и по воде догоняли отчалившие лодки. Крики женщин и плач детей долго неслись вслед каравану лодок, удалявшемуся от берега.
Как только лодки столпились у борта "Вана", с "Орленка" и со шлюпок с английскими солдатами на них навели пулеметы, приказали подняться на борт всем прибывшим.
На палубе солдаты в шортах и пробковых шлемах обыскивали людей, отбирали деньги и все мало-мальски ценное, допрашивали:
— Большевик? Комиссар?
И кое-кто отвечал:
— Ушли комиссары! Упустили вы их, господа хорошие!
Всех сдавшихся загнали в душный, темный трюм.
А женщины еще толпились на берегу, еще голосили и плакали.
За их спиной послышался топот копыт. С материкового берега по мелководью и косе прискакал командир казачьего полка полковник Филиппов с отрядом казаков. Он громко, во всеуслышание заявил:
— Если кто из мужчин остался на острове, пусть явится добровольно. Обнаружим — расстреляем на месте!
Казаки обшарили весь остров, но не нашли ни одного мужчины.
По Потемкинской косе, по всему южному побережью от Бендер-Гяза до Карасу, по дороге на Астрабад, в окрестных селах и лесах день и ночь рыскали казаки, охотясь на беглецов с Ашур-Аде.
В первый же день на персидском берегу выловили большую группу красноармейцев. Их избили и отправили на "Ван".
Вечером следующего дня в Бендер-Гяз к есаулу Залесскому привели связанных по рукам Канделаки и Сухоруки на.
— Кто такие? Большевики? — начал допрашивать Залесский.
— Красноармейцы мы, из Ленкорани. Шли в Бендер-Гяз, чувяки купить. — Канделаки выставил вперед босую грязную ногу.
— Чувяки? — рассвирепел Залесский. — Будут тебе белые тапочки! — Он криво усмехнулся. — Напрасно врете, мы знаем, что вы оба большевистские комиссары.
— Я не большевик, — замахал руками Сухорукин. — Я эсер. Да, я сотрудничал с большевиками, но у нас с ними идейные расхождения.
— Расхождения, говоришь? Ничего, мы тебе вправим мозги, все тютелька в тютельку сойдется, — пригрозил Залесский, ухмыльнувшись.
Длинный Сухорукин сник — сложился почти вдвое.
— Слушайте, вы не имеете права арестовывать нас, тем более грозить расправой, — запротестовал Канделаки. — Мы граждане Советской России, а она не воюет с Персией. Если мы попали на персидскую территорию, то это чистая случайность, и вы обязаны интернировать нас.
— Поучи у меня! — врезал ему в скулу Залесский. Канделаки отшатнулся, зажал разбитую губу. — Я тебя интернирую куда следует!
Канделаки и Сухорукина отправили к Филиппову в Карасу. Там Канделаки заперли в подвале, а Сухорукина с партией выловленных ленкоранцев препроводили на "Ван".
Трюм "Вана" был набит до отказа. Лечь и вытянуть ноги не было возможности. Люди спали стоя или сидя на корточках. От жары и духоты дышать становилось все труднее, некоторые теряли сознание.
Наконец "Ван" снялся с якоря и, буксируя всю флотилию пустых лодок, под конвоем "Орленка" направился в Энзели.
Вечером начался шторм. Восемь долгих суток шел "Ван" вдоль южного берега Каспия, хлестаемый ветром и огромными волнами.
В Энзели арестованных пересадили на "Грецию": ленкоранцев загнали в трюм, ашурадинцам и командам захваченных пароходов разрешили расположиться на палубе. Конвой англичан заменили индусами.
Простояв больше суток, "Греция" направилась в Петрове к. В районе острова Жилого из-за поломки машины она бросила якорь. На следующий день к ней подошел пароход "Эвелина". В его трюмо, среди мешков с цементом, сидело около шестидесяти ленкоранцев, арестованных на "Милютине". Был здесь и Ломакин. Его надежды на спасение не сбылись, и вот его второй раз везли в Петровок, к деникинцам. Удастся ли ему спастись во второй раз? Всех арестованных пересадили с "Греции" на "Эвелину", и она взяла курс на север.
В Петровске на пристани арестованных окружили казаки с шашками наголо и повели на окраину города в тюрьму. Тюремщики, вталкивая их в камеры, отбирали последнее, что осталось после англичан: сапоги, гимнастерки, шаровары, даже исподнее.
— Это казенное. Тебе оно уже ни к чему.
Порт-Петровская контрразведка занимала второй этаж бывшей гостиницы "Гуниб". В первый же день сюда на допрос привели Ломакина. Он наотрез отказался отвечать на вопросы. Тогда его избили до потери сознания, вернули в тюрьму и бросили в железную клетку в рост человека, стоявшую у входа в камеру кандальников. В эту клетку запирали приговоренных к расстрелу. Утром казачий караул вывел Ломакина за тюремную ограду и приказал рыть могилу.
Позже в клетке смертников, ожидая расстрела, сидели и Сухорукин, и председатель Ревтрибунала Карлюк, и старший следователь трибунала Садовников, и многие, многие другие ленкоранцы — имена всех не перечесть, слишком велик печальный список.
