— Чего, чего? — насмешливо переспросил Яков Горбунов, возглавлявший эскадрон, и обернулся в седле: — Мужчины, вы слышите, о чем нас просит полковник?
— Я не прошу, а приказываю!
— Ты нам не указ!
— Вам нужно, вы и берите!
— Мало у вас своего оружия? — послышались выкрики.
Яков Горбунов поднял руку, чтобы не шумели.
— Полковник, вы хотите стравить нас с пришибянами? Так я вам вот что скажу: мы — революционный эскадрон, а не царские солдаты-каратели.
— Сброд вы, а не эскадрон! Никакой дисциплины!
— Ты полегче, полковник, так и напороться можно!
— Нет, вы понимаете, что получается? — забасил кавалерист Моисей Бочарников, громоздко возвышавшийся на низкорослом муганском коне. — Сегодня мы отберем оружие у пришибян, а завтра он пошлет отряд Николаевки отобрать у нас!
— Пусть только сунутся!
— Да что его слушать? Поворачивай коней!
— Замолчать! — вышел из себя Аветисов. — За неподчинение приказу пойдете под суд! Все до одного!
— Хо-хо-хо! — загоготал Бочарников. — Да мы еще сами тебя судить будем, царский недобиток!
— Замолчать! — задрожал от гнева Аветисов и потянулся к кобуре, но Бочарников раньше вскинул карабин и выстрелил…
„Аветисов убит!“ — эта весть мгновенно разнеслась по уезду. По-разному восприняли ее.
Виновники события, кавалеристы Привольного, прискакали в село, забили тревогу, подняли на ноги всех сельчан, у кого было оружие. Несколько дней они ждали нападения белогвардейских отрядов, которые, по их убеждению, Ильяшевич двинет против них.
Когда Ильяшевич увидел распростертое тело старого полковника с круглой дырочкой во лбу, из которой медленно сочилась кровь, он представил себя на месте Аветисова, и его охватил страх. Он молча вернулся в дом, заперся в своей комнате, никого не хотел видеть. Часами неподвижно сидел он в какой-то прострации, перебирая в памяти события последнего времени. Какую бурю подняло его решение откликнуться на обращение Деникина! Беспорядки в гарнизоне, два убийства. Земля колеблется под ногами, власть уплывает из рук… Но вдруг ему слышался собственный голос: „Дайте срок, мы им такую баню устроим, кости затрещат!“ — виделась кивающая голова Ролсона с трубкой во рту. Он вскакивал, метался по комнате и громко твердил: „Дайте срок!.. Дайте срок!..“
Офицеры, особенно те из них, что были известны проденикинскими настроениями, поубавили спеси, попритихли. Пользовались случаем продемонстрировать приятельское отношение к солдатам. А впрочем, избегали лишний раз появляться в казармах, зато все чаще коротали время в ресторане гостиницы „Москва“.
Солдаты почувствовали волю, стали задиристее. Дня не проходило без стычек и драк. На стол Дубянского все чаще ложились донесения об ограблениях торговцев, бесчинствах и насилиях военнослужащих в городе. Но Дубянский избегал принимать крутые меры, передавал такие жалобы на рассмотрение солдатских комитетов…
Так подошел к концу беспокойный восемнадцатый год. [5]
Шел девятнадцатый год.
После суровой зимы, неожиданной и непривычной для здешних субтропических мест, с обильными снегопадами и заносами, под которыми, казалось, застыло все живое, пришла ранняя весна, все вокруг ожило, дружно пошли в рост зеленя.
В первых числах марта очередным рейсом парохода „Эвелина“ из Баку в Ленкорань приехал человек, с виду похожий на мастерового. В старой стеганке, ватных брюках, заправленных в стоптанные кирзовые сапоги, на голове треух. В руках деревянный чемоданчик, с какими ходят обычно плотники или слесари.
Приезжий, видимо, впервые оказался в Ленкорани. Он шел не спеша, с интересом оглядываясь по сторонам. Постоял перед каменной оградой маяка, полюбовался его высокой круглой башней и двинулся дальше. Он свернул за угол и по тихой зеленой улице пошел в сторону Форштадта…
Вечером, едва войдя в сени, Сергей услышал мужские голоса.
— Отец вернулся? — радостно спросил он у матери, хлопотавшей у плиты.
— Нет, Серега, гость у нас.
В комнате за столом, слабо освещенные керосиновой лампой, негромко разговаривали Ломакин, временно поселившийся у них, и незнакомец, похожий на мастерового.
— Ты, Сережка? Знакомься, Димитрий, — обратился Ломакин к гостю, — Володин сын.
— Кожемяко. — Гость протянул над столом руку и так стиснул Сережкину, что тот чуть было не вскрикнул. „Ничего себе „кожемяко“! Такой и кости переломает!“ — Тезка, значит?
— Тезка. Ты вот что, Сережка, завтра пораньше зайди к Беккеру, скажи, пусть оповестят комитет. Гость из Баку, разговор будет.
Сергей кивал в ответ, разглядывая гостя: в глубоко сидящих глазах его затаилось такое выражение, словно он недоволен чем-то.
— Ну так вот, — продолжая прерванный разговор, начал Кожемяко. — Газеты и тут наврали с три короба. И каждый раз со слов „очевидцев“. Сперва газета „Азербайджан“ писала, будто кавалеристы подъехали к дому Ильяшевича, у которого происходило закрытое совещание, вызвали Аветисова и давай дубасить его чем попало. А он, мол, умолял: „Лучше расстреляйте меня!“ Ну и расстреляли.
— А совещание продолжалось, и никто не выбежал посмотреть, кто там мутузит старика? — усмехнулся Ломакин.
— Так получается, — кивнул Кожемяко. — А потом та же газета, опять же со слов „очевидцев“, сообщила, будто кавалеристы ворвались в дом Аветисова, он оказал вооруженное сопротивление, и тогда они прикончили его. Только в одном авторы этих сообщений не расходятся: мод, полковника Аветисова убили за то, что он ввел в войсках строгую дисциплину.
— Ну, я не был очевидцем. Но причина убийства известна мне доподлинно: хотел стравить людей на религиозной почве, как в Баку…
Вошла Мария, поставила на стол дымящуюся картошку, несколько луковиц, хлеб и соль.
— Кушайте, пожалуйста, изголодались небось, — она присела к столу.
Кожемяко извлек из деревянного чемоданчика краюху хлеба.
— В общий котел.
Все были голодны и вмиг управились со скудным угощением.
— Одним словом, — заключил Ломакин, — поприжали мы хвосты деникинским офицерам, заставили краевую управу считаться с волей красногвардейцев.
— Хорошо, если так, — усомнился Кожемяко. — А если они только затаились?
— От них всего можно ждать.
— Чем ждать да гадать, надо воспользоваться моментом и брать власть. Сил-то у вас слава богу.
— Да, силы есть, — раздумчиво ответил Ломакин.
— Слушай, а что за гидропланы у вас на Саре на приколе стоят? Неисправны или как?
— Почему неисправны?
— А далеко летают? Ну, скажем, до Красноводска дотянут?
— Да должны бы, — неуверенно ответил Ломакин.
— А до Астрахани?
— Чего спрашиваешь, когда бензину ни грамма.
— Выходит, дело за бензином? — задумавшись, Кожемяко твердо заявил: — Будет бензин!
На этот раз, для большей безопасности, комитет связи решил собраться не в Ханском дворце, а в доме Федора Беккера. Он жил в районе „чайграгы“, в глухом переулке неподалеку от круглой башни старой крепости, превращенной в тюрьму. По этому поводу Беккер пошучивал: „У меня самое тихое, спокойное место, живу под охраной тюремщиков“.
Постепенно начали собираться члены комитета. Вот пришел самый старший по возрасту, инвалид-фронтовик Иосиф Пономарев из Привольного. Друг за другом явились молодой рыжеватый Иван Сурнин из села Пушкино и Игнат Жириков, крестьянин из Николаевки, — все районы южной, степной Мугани были представлены здесь.
В назначенный час Сергей привел с Форштадта Кожемяко и Ломакина — после возвращения из Петровска его тоже ввели в комитет.
— Товарищи, — начал Ломакин, — к нам из Баку приехал ответственный товарищ Димитрий Кожемяко. Я лично знаю его с прошлого года. После мартовского мятежа он работал в Чрезвычайной военной комиссии по расследованию преступлений Дикой дивизии, а я выполнял его отдельные задания, пока не приехал сюда. Так что вот какой он человек… Товарища Кожемяко прислали к нам краевой и Бакинский комитеты. Мы с ним уже потолковали ночью, и он ввел меня в курс. Давайте теперь послушаем, что он скажет. Говори, Дима.