— Какая наглость! — Пирумов швырнул ультиматум на стол.
— Ну, Жанна д’Арк, красная Жанна д’Арк, да и только! — восторгался Иванов. — А ляжки видели? Ах, какие ноги! Смуглые, полные… Ах, как славно было бы… чуть-чуть поджарить их на костре!
— Я ее всю изжарил бы. Да нужна она мне, — ответил Хошев.
— Ты намерен отвечать? — удивился Могилевский. — Привольное у нас как бельмо на глазу. Поднять войска по тревоге, опередить их.
— Заманчиво. Только боюсь, пока мы будем разделываться с Привольным, Ленкорань захватят Мамедхан, Рамазан и иже с ними. Вот кого надо нам опередить!
— Несомненно, это ленкоранцы мутят воду в Привольном. Помнишь, Хошев, я докладывал, что на Мугань прибыли специальные комиссары?
— Тебе следовало бы точнее знать, зачем они прибыли!
— Жабин говорил мне…
— Дерьмо этот Жабин! — перебил Хошев. — Какого черта он ошивается в Пришибе? Путь отправляется в Привольное, подбивает мужиков и баб на замирение с нами, настраивает против пришлых комиссаров!
Могилевский недовольно покачал головой:
— По мне — разгромить их, и вся недолга.
— Я того же мнения, — поддержал Иванов.
— Да поймите вы, не резон нам сейчас ввязываться в драчку. Возьмем Ленкорань, тогда и с ними разделаемся. Дерево рубят под корень.
Пришел Алексеев. Маленький, тщедушный, в длиннополом чесучовом пиджаке, подергиваясь и тряся бородкой при каждом шаге, он пыжился, пытаясь соблюсти степенность, приличествующую его положению.
За ним прибежал Жабин с угодливой улыбкой на лице, испугом и настороженностью в глазах; пришли члены "ревкома" Дураков и Дубина.
Хошев ознакомил собравшихся с ультиматумом, сообщил о двух мнениях: немедленно ударить по Привольному или пойти на переговоры с Комитетом обороны — и заметил, как дернулась бородка Алексеева, когда речь зашла о переговорах.
— Как видите, господа, мусаватисты не откликнулись на ваше воззвание. — Хошев со злорадной улыбкой посмотрел на штатских владык Мугани. — И не откликнутся. Нет у них с нами "общей родины". Мы ратуем за единую, неделимую Россию, а они признают только мусаватский Азербайджан.
— Ты, милок, никак, попрекаешь нас? — затряс бородкой Алексеев. — Разве не ты говорил нам о наказе англичанина объединиться с мусульманами? Сам ты намедни не голосовал за это? Теперь предлагаешь идти на мировую с привольненцами. Юлишь ты, милок, ох, юлишь!..
— Ну, голосовал. А только я знал, что им с нами не по пути. Они и без нас возьмут Ленкорань.
Алексеев обеспокоился: "А ведь и то верно, могут взять".
— Так что порешим, господа?
Решили все-таки вызвать привольненцев на переговоры, нейтрализовать их, развязать себе руки для похода на Ленкорань.
"Теперь уж я въеду в Ленкорань не на троянском, а на белом муганском коне", — торжествовал Хошев.
Нине вручили запечатанный конверт, она вышла за ворота и облегченно вздохнула: в темном подвале ей казалось, что она никогда больше не увидит солнца.
Она свернула на широкий тракт, проходивший по центру Пришиба, и шла, оглядываясь по сторонам. Заприметив бородатого человека, придерживала шаг, присматривалась к нему. Нет, не Рябинин. Вот еще один бородач, еще один… Как много на Мугани бородатых!
Битый час толкалась Нина перед лавками, чайханой и на базаре, и все впустую. А время шло, пора возвращаться. В Привольном ждут ее. Если б не пакет, она ходила бы по Пришибу, пока не найдет Рябинина, — она не сомневалась, что он здесь, что не мог он далеко уйти. Нина свернула на проселочную дорогу, ведущую в Привольное. "Ничего, и еще приду сюда, и все равно найду его", — утешала она себя. И вдруг… в трех шагах от нее из калитки вышел бородатый человек, скользнул по ней взглядом и пошел вперевалку вперед. Рябинин! Да, это он! Нина застыла как вкопанная, ноги ослабли, задрожали. Громко, даже слышно, как громко заколотилось сердце, застучало в висках. Потемнело в глазах. Ненависть, столько дней жившая в ее сердце, мгновенно заслонила все на свете. Для Нины ничего больше не существовало — только он, Рябинин, и ее ненависть, жажда справедливого возмездия.
А Рябинин удалялся, по-утиному переваливаясь с боку на бок.
Нина сорвалась с места и последовала за ним…
В Привольном воцарилось затишье, какое бывает перед бурей. Во дворах под деревьями больше не дремали кони, не стояли пирамиды винтовок, не томились бездельем разморенные зноем красноармейцы. Комитет обороны, не питая больших надежд на то, что хошевцы согласятся сложить оружие, с утра привел в боевую готовность все воинские части. Красноармейцы заняли места в окопах, кавалеристы оседлали коней, пушкари расчехлили орудия. Командиры и комиссары ходили по позициям, еще и еще раз проверяли все до мелочей. Ждали сигнала.
Томительное ожидание царило и в "штабном" доме, где тоже стало малолюднее и тише. До истечения срока ультиматума оставалось около часа, но по времени Нина уже должна была вернуться. А ее не было. Члены комитета нервно курили, ходили по комнате, никто не высказывался вслух, но каждый невольно думал, что с ней случилась беда. Скорей всего, хошевцы арестовали ее. И все-таки надеялись, ждали с минуты на минуту, то и дело посматривали на часы.
Задребезжал полевой телефон. Из Григорьевки сообщили о готовности к бою.
Вскоре из Пушкино вернулся брат Матвеева, Моисей. Он ездил туда с начальником краевой милиции Иваном Сурниным, направленным для организации выступления болгарчайских крестьян. И вот с Моисеем пришло около сорока крестьян, вооруженных чем попало.
— И это все? — поразился Ломакин Сурнин ничего не велел передать?
— Сказал, чтобы больше не ждали, никто не придет.
— Вот тебе раз! А мы ждали человек двести — триста. Чего ж ты стоишь? — набросился на брата Матвеев. — Отведи их во вторую роту.
А Нины все не было.
Один за другим вернулись гонцы, посланные в Петровское и другие села. Вернулись, что называется, с пустыми руками: эти села заявили о своем нейтралитете.
— Умыли руки! — возмущался Матвеев. — А мы за них лезь в огонь за каштанами!
"Да, вот она какая, диспропорция… — мрачно думал Ломакин. — Не получается единогласного выступления муганских сил. Выходит, только Привольное и Григорьевка против Пришиба, Николаевки и Астрахановки драться должны. Теперь вся надежда на Ленкорань и поддержку моряков. Куда же Нина запропастилась?.."
— Время вышло! — громко объявил Пономарев, глядя на трофейные ручные часы.
Все посмотрели на него так, словно не поняли, что значат его слова. Потом молча переглянулись.
— Начинаем! — сказал Матвеев и поднял трубку телефона.
Где-то вдали глухо грохнуло — по Пришибу с востока ударило единственное орудие Григорьевки. В ту же минуту раздались три близких залпа — привольненская батарея открыла огонь по Пришибу с запада. Через небольшой промежуток времени залпы повторились. Пришиб молчал, будто застигнутый врасплох. Но вот совсем рядом, за садами, ахнул взрыв, за ним второй, третий. Задрожала земля, зазвенели стекла. Артиллерийская дуэль началась!
Привольное всполошилось. Мальчишки высыпали на улицу, кричали во все горло:
— Стреляют! Стреляют!
За ними выбежали женщины, старики. И все повалили на сельскую площадь, к синагоге.
Перед синагогой, рядом с раввином, в окружении толпы взбудораженных женщин стоял Жабин. Отчаянно жестикулируя и запинаясь от волнения, он с жаром говорил:
— …А кто виноват? Не знаете? Так я вам скажу: пришлые комиссары и наша голь перекатная. Вот. — Он ткнул рукой в благообразного мужчину. — Кто не знает Данилу Захарыча Бочарникова? Уважаемый, рачительный хозяин. Добрейший человек, я вам скажу. Пожалел своего племянника-сироту Моисея, взял в работники, хотел в люди вывести. А как Моисей отблагодарил его? Связался с голодранцами большевиками и всюду вопит, что Данила Захарыч кулак-мироед, надо, мол, пустить его по миру. Вы знаете, как это у них называется? Не знаете? Так я вам скажу: "интернационал" называется. Кто был никто, тот будет царь. Ха, чтоб мне так жилось! — Грохнул взрыв, Жабин втянул голову в плечи. — Вы слышите, что происходит? Светопреставление! — Раввин согласно кивал, женщины всхлипывали. — И что вы плачете? Разве не ваши мужья начали этот кошмар? — Грохнул взрыв, Жабин снова втянул голову в плечи.
