— Здорово, Серега… Ну что, управляешься с конями?

— А что, я люблю коней, они меня понимают.

— А Салман что не пришел? — спросила мать.

— Звал я его. Домой отправился, в село.

„Ну и вытянулся Серега! — Морсин посмотрел на сына так, словно впервые видел его, и призадумался: — Сколько же ему? Ну да, в апреле пятнадцатый пошел. Когда, как вырос, — я и не заметил…“

А собственно, когда ему было заметить, как вырос сын? Все время на промыслах, среди рабочих, домой заскочит, и то ночью. В начале войны его призвали на флот. Мария последовала за ним в Кронштадт, определилась в госпиталь. Десятилетнего сына оставили на попечение одинокой доброй старушки-азербайджанки, у которой они квартировали. Что она могла ему дать? Рос мальчишка дичком, предоставленный самому себе. Рано познал вкус хлеба, заработанного собственными руками. Вот и здесь, в Ленкорани, устроился конюхом краевой управы.

„Да, в такое время живем, мальчишки на глазах мужчинами становятся…“

Утром Мария и Сергей проводили батальон до самой окраины города, до берега реки Ленкоранчай, потом Сергей отправился на конюшню. Она находилась позади краевой управы, в конце двора.

Салман был уже на месте. Он тер щеткой лоснящийся бок коня и шептал ему что-то доброе, и конь, поворачивая голову, доверчиво косил на него большим, черным глазом.

Салман был на год старше Сергея. Высокий, статный, широкоплечий. Острый нос над жесткой щеточкой усов, густые брови, длинные ресницы, затеняющие синие белки черных глаз, шапка густых иссиня-черных волос, зачесанных назад.

Они познакомились недавно, на Большом базаре.

Большой базар — центр деловой жизни Ленкорани, его чрево — занимал огромную площадь с рядами прилавков под навесами. Вокруг площади лепились голубые и зеленые лавчонки и мастерские: сапожные, шапочные, портняжные, жестянщиков, лудильщиков, цирюльников, чайные, шашлычные… Тут же рядом — мечеть и бани.

На базаре и прилегающих улицах люди с утра до вечера месили непросыхающую грязь, продавали, покупали, совершали всевозможные сделки; не смолкали громкие зазывы продавцов, протяжные мольбы нищих, кликушеские выкрики дервишей, рев скотины; пахло дымом, жареным мясом, свежим хлебом, гнилью отбросов. Большой базар как магнит притягивал людей: многие приходили сюда просто потолкаться, посидеть в чайхане, повидаться с родственниками или знакомыми.

Сергей сидел на прилавке, рядом с ним стояла пара армейских ботинок.

— Продаешь? — спросил черноглазый парень с фуражкой гимназиста на голове — это был Салман.

— Продаю, Гимназист, — оживился Сергей.

Салман повертел ботинки, постучал согнутым пальцем по подошве.

— Так покупаешь или нет? — нетерпеливо спросил Сергей.

Салман покупать не собирался. Но они разговорились и через полчаса знали друг о друге почти все.

Салман живет недалеко от Ленкорани, в селе Герматук, с матерью, амдосты[3] и двоюродной сестрой. Отца у него нет. За год до революции отец и дядя на сходке стали призывать сельчан всем миром не платить податей Мамед-хану. Через несколько дней они бесследно исчезли. И только летом, когда из водохранилища спустили воду на пересохшие биджары — рисовые поля, — на дне его, в жидкой грязи, нашли их распухшие и обезображенные трупы… Теперь Салман единственный мужчина в доме. Вот приходит на базар, продает айву и гранаты — дома очень нужны деньги.

Ну а Сергей не преминул похвастать знакомством с Шаумяном, Наримановым и Джапаридзе.

— Сочиняешь, — усомнился Салман.

— Я сочиняю? — вскипел Сергей. — А вот и не сочиняю! В апреле они приходили в бакинский лазарет, „холерные бараки“ называется. Мамка работала там старшей сестрой. Жена Джапаридзе, Варварой Михайловной звать, погладила меня по голове и говорит: „Какой сердечный малыш“. А доктор засмеялся и говорит: „Этому малышу сегодня четырнадцать стукнуло“. Ну а Нариманов достал из кармана новенький червонец Баксовнаркома со своей подписью и говорит: „Вот тебе наш подарок“. Я этот червонец на всю жизнь сохраню[4]. Не веришь, пошли к нам, покажу…

Случайное знакомство сразу же перешло в дружбу, которую они пронесли через всю свою долгую жизнь…

По настоянию Сергея и Салман нанялся конюхом. Работали допоздна, и Салман часто оставался ночевать у друга на Форштадте. Мария так привыкла к нему, что, стоило Салману не прийти день-два, беспокойно спрашивала сына:

— А что Салмана не видать?

Как-то к Салману пришла из села его двоюродная сестра Багдагюль, девушка лет четырнадцати, одетая, как и все та-лышские женщины, в широкие, складчатые юбки и закутанная шалью, с остроносыми калошами на ногах. Сергея поразила ее красота: тонкие дуги сросшихся на переносице бровей, большие фиолетово-черные миндалевидные глаза, прямой тонкий нос, розовые, пухлые, четко очерченные губы.

— Слушай, Гимназист, какая у тебя сестренка! — зашептал Сергей.

— Она моя нареченная, — строго предупредил Салман.

— Но-о? Надо же!..

Тут, по-утиному переваливаясь с боку на бок (у него были ампутированы пальцы ног), подошел комендант управы Рябинин, старшина-фронтовик с Георгиевским крестом.

— А это еще что за краля? — уставился он на Багдагюль. — Ступай к нам в горничные. Ты по-русски-то понимаешь?

— Мала-мала понимаешь…

— Ну и ладно! Твое дело — чай подавать, а не лясы точить. И чтоб сахар не красть! Выгоню! Ну так согласна?

— Не знаю, — за нее ответил Салман. — Дома спросить надо…

Дубянский сильно досадовал на Ильяшевича, на его горячность, из-за которой им пришлось поспешить с высылкой членов гарнизонной ячейки. Они только обезглавили, но не раскрыли, не обезвредили организацию; они только оборвали нить, дававшую возможность распутать клубок до конца; как теперь докопаться до остальных? Жалел ли он о высылке агента-„большевика“? Нисколько! Агент свое дело сделал. Останься он в Ленкорани, друзья высланных заподозрили бы его, и он рано или поздно раскололся бы. У него других агентов достаточно, да что толку?

Дубянский подозрительно присматривался ко всем и к каждому, наводил справки, выслеживал. Его внимание все больше привлекал командир бронеотряда, или, как его называли, „работник броневика“, Осипов. Говорят, он был дружен с высланным командиром пулеметной роты Арустамовым. Что связывало их? Дубянский слышал от Сухорукина, что Осипов — эсер, в период Диктатуры пяти хорошо проявил себя на посту комиссара Астаринского погранучастка. Правда, Осипову не удалось выполнить важного задания: арестовать помещика Усейна Рамазана. В ночной перестрелке были убиты двое сыновей Рамазана, а сам он бежал в Персию, потом тайно вернулся и сколотил большой отряд.

„Медвежья услуга! Теперь от Рамазана покоя нет, — размышлял Дубянский. — Эсер? Ну, это еще ни о чем не говорит. Долго ли переменить убеждения?“ И Дубянский решил потрясти Осипова.

Среди ночи, поднятый настойчивым стуком в дверь, Осипов очумело глядел на Дубянского и двух офицеров, вошедших в комнату.

— В городе совершено крупное ограбление. Подозревают наших людей. Ведем повальный обыск, — объявил Дубянский и кивнул офицерам.

— Да вы что? Какое ограбление?.. Смотрите, пожалуйста…

Офицеры переворошили постель и сундучок, вытащили ящики комода, сдвинули его с места, простукали стены, кое-где отодрали обои и перешли на кухню.

Дубянский сидел за столом, ощупывая взглядом комнату. Когда офицеры вышли, он подошел к сложенным друг на друга ящикам комода, перевернул их вверх дном. Осипов напряженно следил за ним. То ли его взгляд, то ли натренированное чутье подсказали Дубянскому, что именно здесь надо искать тайник. Он кликнул одного из офицеров и приказал:

— Ну-ка, отдерите днища.

Третий ящик оказался с двойным дном. В нем лежало что-то завернутое в газету. Дубянский развернул газету и увидел… печать и белые карточки партийных билетов!

Утром Дубянский вызвал Осипова на допрос. Он был уверен, что в его руки попала крупная дичь, и решил лично заняться его делом.