— Во всяком случае, был, — отпарировал Ульянцев. — Вы зачем, собственно, пришли?

Поворот оказался крутым.

— Я?.. Как активный участник революции…

— "…отдавший много сил и здоровья". Это я уже слышал. Вы работаете в Совнархозе? Ведаете продзаготовками?

— При моих-то способностях! — горько усмехнулся Сухорукие.

— А в Ленкорани голод, баснословная дороговизна, спекулянты и мешочники шкуру дерут с народа!

— Помилуйте, ну что я могу?

— Можете! Вы обязаны! — сухо ответил Ульянцев. — Вот и действуйте, не жалея сил. А то как бы ваша "активная революционная деятельность" не привела вас на скамью подсудимых.

— Это угроза? — жалко улыбнулся Сухорукин.

— Деловой совет.

Сухорукин пожалел о своем визите, встал, поклонился и вышел.

Вскоре пришел вызванный Ульянцевым Пономарев из Привольного.

— Садись, браток, садись. — Ульянцев поглядел на его линялую гимнастерку. — Фронтовик?

— А то как же! С пятнадцатого года в армии. — Он усмехнулся: — Правда, на фронте мало был, все больше по лазаретам.

— Что так?

— Еще в пути, когда наш эшелон кавказцев на фронт ушел, сильно схватились мы с солдатами охраны. Ну и очутился я в лазарете. До января шестнадцатого года пролежал. Выписался, пошел на передовую, только вскоре опять в лазарете очутился. Тяжело ранило во время Брусиловского прорыва.

— Да, не повезло тебе.

— Это как посмотреть. Меня ж после боя собирались в полевой суд отправить. За большевистскую агитацию среди солдат. Так что верно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло… Ну, а когда пошел на поправку, стал встречаться с рабочими Мариуполя, их агитировать против царя. Жандармы схватили, трое суток держали в одиночке и так обработали, что опять уложили в лазарет. Выписали полным инвалидом.

— Да, брат, хлебнул ты горюшка.

— Я его сызмальства хлебаю. Рано мы с сестренкой осиротели, батрачили у зажиточных.

— Знакомая доля, — закивал Ульянцев. — Ну, а ячейка? Говорили мне, большая у вас ячейка.

— Большая. В прошлом году собрались мы у Якова Горбунова, восемнадцать сельчан, фронтовиков в основном, и организовались в ячейку. Народу в Привольном много, тысяч восемь будет, так что ячейка росла как на дрожжах. — Засмеялся, договорил: — Помню, созвали мы общее собрание. В дом Якова столько народу набилось, что пол проломился, рухнули мы в подвал.

Пономарев передал Ульянцеву список. Просмотрев его, Ульянцев сказал:

— Мы вас будем считать членами партии с того дня, как вы организовались в ячейку. Я этот список оставляю у себя. Я его утверждаю, но должен еще утвердить комитет партии. А вы продолжайте работать.

— Трудно работать, — признался Пономарев. — Денег мы не собираем. Кто имеет лишний пуд пшеницы, несет в парт-кассу.

Ульянцев достал из сейфа несколько пачек кредиток.

— Вот вам сорок тысяч рублей. И вот еще инструктаж для просвещения. — С этими словами он взял из большого тюка стопку длинных брошюр, напечатанных на желтой бумаге. Это был "Манифест Коммунистической партии"…

Рябинин, опасливо озираясь на дверь, поспешно докладывал Ильяшевичу:

— …а потом заперся с председателем ЧК Блэком и его заместителем… с этим осетином, как бишь его?

— Савелием Хасиевым?

— Во! Им самым. Битых два часа проговорили. А о чем? — Рябинин вопросительно уставился на Ильяшевича, словно тот мог ему ответить.

— Пустое, братец! — зашагал по кабинету командующий. — Мало ли у них забот!

— Так ведь Блэк ему все дела краевой управы притащил! Весь ваш архив.

Ильяшевич остановился:

— Ты уверен в этом?

— Так точно, вашскородие. Тащил-то папки я.

— Ну, ну, продолжай!

— До утра лампу жег. Я несколько раз тихонечко так, на цыпочках… — При этом Рябинин продемонстрировал, как он крался и заглядывал в замочную скважину. — Читает!..

Ильяшевич снова зашагал по кабинету.

— Пусть читает! — задумчиво произнес он. — Ну, ступай, ступай!

Рябинин отпер дверь и выскользнул из кабинета.

Задумчиво вышагивая по кабинету, Ильяшевич не слышал, как вошел Сухорукин. Желчно улыбаясь, он крикнул в спину Ильяшевичу:

— Большевистский привет красному главкому! — и нервически рассмеялся.

Ильяшевич вздрогнул и обернулся.

— Паяц! Перестаньте смеяться!

— А я не смеюсь. Я плачу, — ответил Сухорукин, всхлипывая от смеха и вытирая слезы белоснежным платком. — Да, я плачу…

Глядя на эту истерику, Ильяшевич пробормотал в пышные усы что-то невнятное.

— Кажется, винт ввинтился до упора, — успокоился наконец Сухорукин. — Помните Анну, полковник?

— Какую Анну? О чем вы, батенька?

— Каренину. Когда она поняла, что винт ее жизни ввинтился до упора, она бросилась под поезд. Боюсь, и нам пора… пока этот балтийский матрос не утопил нас в море.

— Вы были у него?

— Только что имел честь, — ехидно улыбнулся Сухорукин. — И черт дернул меня соваться к нему!

— Что же он говорил? Обо мне, случаем, не спрашивал?

— Ровным счетом ничего, господин "деникинский агент".

— Что это значит? Он так назвал меня? — Ильяшевич нахмурился. — Хм! И что же из этого следует?

— Не знаю. Я пытался спровоцировать его на откровенность, но…

— Этот "братишка" не так прост, как кажется. Умен и хитер, как русский мужик. Его на мякине не проведешь.

— Так-то оно так, но я не понимаю вас, полковник, просто отказываюсь понимать. В ваших руках муганская армия, зажиточное крестьянство молится на вас и только ждет вашего сигнала. Если вы захотите…

— Откуда вам знать, Терентий Павлович, чего я хочу и вообще что у меня на уме? Я человек военный и не привык болтать о своих планах. Это вы, политики, пустобрехи…

— Ха-ха! Опять мне досталось на орехи! — засмеялся Сухорукин. — Но когда же вы намерены… Ах, да, военная тайна! Ну, вам виднее. Только не медлите, полковник. Не упустите Синюю птицу и на этот раз…

В дверь просунулась голова Рябинина:

— Вашскородие! Зовут!..

Ульянцев сидел за столом президиума и внимательно оглядывал зал, рокотавший, как море, в ожидании начала заседания. Сегодня преобладали армейцы. Ульянцев с радостью отметил про себя, что среди штатских депутатов присутствует небольшая группа женщин, в том числе и талышинок — их яркое и пестрое одеяние так и бросалось в глаза. Ульянцев узнал Джаханнэнэ, с которой его познакомил Салман. Впрочем, Ульянцев и от других был наслышан об истории с царским старостой, об активной работе Джаханнэнэ в женотделе сельсовета. "Смелее, больше надо привлекать в Советы таких мусульманок", — отметил он про себя.

Наконец пришел Ильяшевич. Поднялся председатель крайисполкома Николай Тутышкин:

— Начнем, товарищи!..

В это время на сцену с подносом в руках вошла Багдагюль, стала раздавать членам президиума чай. По залу прошел легкий рокот.

— Это еще для чего? — смутился Ульянцев.

— Тимофей-гардаш, — громовым голосом откликнулась из зала Джаханнэнэ, — у нас такой обычай: собрались мужчины — подавай чай.

По залу прокатился смех.

— Ну, если обычай…

— Товарищи, — продолжал Тутышкин, — слово предоставляется чрезвычайному комиссару Кавкрайкома Тимофею Отрадневу.

— Мое сообщение будет горьким, товарищи! Предатели своего народа из "Горского правительства" Дагестана арестовали в Петровске весь подпольный ревком во главе с железным коммунистом товарищем Буйнакским. Я знал этого прекрасного, кристально чистого человека по Астрахани. Деникинский скорый, да неправедный суд приговорил всех товарищей к смерти… Мы должны их крепко предупредить. — Негромкий голос Ульянцева зазвучал металлически твердо. — В случае расстрела добровольческим командованием приговоренных к смертной казни в Петровске дагестанских коммунистов Советская муганская власть расстреляет находящихся на ее территории офицеров-деникинцев, считая за каждого расстрелянного коммуниста десять офицеров!