– Но все в один голос утверждают, что ты настоящий генератор идей. Нужно по-настоящему любить свое дело, чтобы привносить в него столько энергии.
– Я любил хорошую борьбу… трудности, для преодоления которых требовалось напряжение всех сил… даже не совсем честные операции.
Она почувствовала себя неловко. Все, что он сейчас говорил, противоречило славе, что неслась впереди него.
Он понял ее молчание как обиду за Генри.
– Ну ладно, не расстраивайся. Я, вероятно, просто немного устал от войны.
– Но ты рад, что снова вернулся к Генри?
– Я ведь вернулся, разве нет?
На ее лице появилось озадаченное выражение.
– Ты говоришь так, словно на самом деле охотнее занялся бы чем-то другим.
– А разве хоть кто-нибудь может позволить себе роскошь заниматься только тем, чем ему хочется?
– Я, например, занимаюсь сейчас тем, чем мне хочется.
Его лицо озарилось улыбкой.
– Я польщен.
– Я имею в виду, что работаю у Генри. Живу в Нью-Йорке. А чем бы хотел заниматься ты, Лайон? Он распрямил под столом свои длинные ноги.
– Стать чертовски богатым, это во-первых. Засесть в каком-нибудь прелестном райском уголке на Ямайке, чтобы меня опекали несколько красивых девушек, в точности похожих на тебя, и написать роман-бестселлер о войне.
– Ты хочешь писать?
– Разумеется, – он пожал плечами. – А разве каждый вернувшийся с фронта не чувствует в себе уверенности, что именно он вынашивает в себе единственно правдивый роман о войне?
– Тогда почему бы тебе не сесть и не написать его?
– Ну, во-первых, работа у Генри целиком поглощает все мое время. И эта очаровательная квартирка, которую я наследую, отнюдь не бесплатная. Боюсь, что в моем лице потеря для литературы станет приобретением для Генри Бэллами.
Она поняла, что Лайон Берк не поддается схематизации и четкой классификации. Он не бесчувственный сухарь, но свои эмоции и порывы всегда будет скрывать либо за улыбкой, либо за остроумными пассажами.
– Странно, а ведь ты не производишь впечатления человека, пасующего перед трудностями, – набравшись смелости, заявила она.
Его глаза сузились.
– Извини, как ты сказала?
– Человека, сдающегося без единой попытки к сопротивлению. Я хочу сказать, что если ты хочешь писать, если ты честно считаешь и чувствуешь, что тебе есть что сказать, то тогда непременно делай это. Каждый человек должен хотя бы попытаться сделать то, что ему хочется. Это уж потом жизненные обстоятельства и обязанности вынуждают человека к компромиссам. Но идти на компромисс сейчас… это все равно, что спасовать, еще не начав.
Перегнувшись через столик, он взял ее за подбородок. Глаза их встретились, и он долго пристально вглядывался в нее.
– Генри определенно не знает тебя. Ты не та девушка, о которой он говорит. Единственное, в чем он оказался прав относительно тебя, это твоя невероятная красота. Ей-богу, ты способна сражаться, да еще как.
– Сегодня я не похожа на самое себя. – Она чувствовала себя опустошенной.
– Что-то вышла из равновесия. Столько всего произошло и за такой короткий срок. А когда с тобой ничего не происходило целых двадцать лет, то в такой ситуации наверняка поведешь себя странно. Я имею в виду… все это с Алленом Купером. Я только вчера вечером узнала, кто он такой на самом деле.
– Пусть мнение Генри не особенно тебя тревожит. Он не слишком-то горит желанием, чтобы рядом с тобой оказался кто-то другой. Если понадобится, он станет отгонять от тебя поклонников гранатами.
– Аллен мне просто друг.
– А вот это отличное известие. – На сей раз он смотрел на нее без улыбки.
Она испытывала волнение от его пристального взгляда. Чтобы скрыть свое замешательство, она сказала:
– Все, что я говорила сейчас о том, что человек должен попытаться сделать то, чего ему действительно хочется… так вот я говорила совершенно серьезно. Именно это я сделала, приехав в Нью-Йорк. Человек не должен расставаться со своей мечтой, не дав ей шанса сбыться.
– Никакой мечты у меня нет, Анна. И никогда не было. Эта мысль о писательстве появилась у меня только после войны. А до войны я был нацелен на успех, на то, чтобы делать большие деньги. Но сейчас я даже не знаю точно, хочу ли я этого по-прежнему. Фактически у меня вообще нет уверенности, что на свете существует нечто такое, чего я очень сильно хочу.
– У него опять быстро, в присущей ему манере, изменилось настроение, и он улыбнулся. – И все же то, чего я хочу, существует. Хочу жить каждой проходящей минутой и секундой, жить ими и делать так, чтобы каждая из них была потрачена с пользой.
– Понимаю тебя, – ответила она. – Это естественное чувство всякого, кто побывал на войне.
– Вот как? А я уж было стал сомневаться, помнят ли здесь женщины о том, что война была.
– Уверена, что в душе каждый человек пережил войну.
– Не могу согласиться. Когда ты там, в ее пекле, ты думаешь, что в жизни ничего, кроме нее, не существует. Невозможно поверить, что где-то люди спят в мягких и чистых постелях или сидят в ресторанах, подобных вот этому. В Европе все по-другому. Куда ни пойдешь, везде разбомбленные здания… живешь с постоянным напоминанием о смерти. Но стоило мне вернуться сюда, как и кровь и смерть, окружавшие меня там, стали казаться чем-то бесконечно далеким. Словно все это было не на самом деле… а в каком-то дьявольском наваждении, в кошмаре. И вот я в Нью-Йорке. Парамаунт-билдинг по-прежнему стоит на своем месте, и часы на нем идут, как и прежде. На тротуарах все те же трещины, на Плазе [9] все те же голуби или их потомство. У «Копы» все те же очереди жаждущих увидеть все тех же звезд.
Вчерашний вечер я провел с одним очаровательным существом, и несколько часов она рассказывала мне о трудностях, перенесенных ею во время войны. Ни тебе капроновых чулок, ни помады в пластмассовых тюбиках, ни заколок для волос… в общем все было «ужасно»! Кажется, больше всего она страдала от отсутствия капроновых чулок. Она была фотомоделью, и ноги имели для нее большое значение. Сказала, что страшно рада, что мы изобрели наконец атомную бомбу – она уже донашивала последнюю, шестую, пару, когда мы ее сбросили.
– Думаю, что на войне только одно имеет значение – остаться в живых, а все остальное отступает на задний план, – тихо проговорила Анна.
– И еще до конца войны ты лишен возможности загадывать наперед, – ответил он. – Ничего не планируешь дальше завтрашнего дня. А если и позволяешь себе думать о будущем, о своих планах на жизнь, то теряешь все свое мужество. И внезапно воскрешаешь в памяти все те бессмысленные занятия, на которые ты так бесцельно растрачивал свое время… ушедшие минуты, которых уже не вернуть. И тогда понимаешь, что время – самая драгоценная вещь на свете. Потому что время – это жизнь. Единственное, что никогда больше не вернется к тебе. Ты можешь потерять девушку и добиться, чтобы она вернулась к тебе, или же найти другую. Но секунда, вот эта самая секунда, она проходит, и проходит безвозвратно, – он говорил вполголоса, уйдя в воспоминания, и она заметила тонкие морщинки, лучами расходящиеся от уголков его глаз.
– У нас был один капрал… Раз мы заночевали вдвоем в каком-то амбаре, вернее, в том, что от него осталось. Обоим не спалось. Капрал постоянно разминал в руке землю. Говорил то и дело: «Земля тут прекрасная». Кажется, у него была ферма в Пенсильвании. Он рассказывал мне о своих заботах, о хлопотах с персиковыми деревьями и о планах расширить ферму, когда вернется домой. Хотел, чтобы она понравилась его детям, когда те вырастут. Вот только земля его беспокоила. Недостаточно плодородная. Только об этом и говорил. И вскоре я поймал себя на том, что тоже тревожусь за его бедную истощенную землю – даже советовал ему что-то. Помнится, когда я наконец уснул, то снились мне удобрения и бесконечные акры персиковых деревьев. На следующий день нам пришлось туго. Нарвались на минное поле… на снайперов… да и погода была отвратительная. Вечером я составлял донесения о погибших. Проверял личные знаки. Один из них принадлежал тому капралу. Я сидел, тупо глядя на его личный знак. Еще вчера это был живой человек, который всю свою последнюю ночь напролет провел в тревожных мыслях о земле и удобрениях. И вот теперь своей собственной кровью он удобряет чужую землю. – Лайон посмотрел на нее. и внезапно улыбнулся. – А я вот сижу здесь и отнимаю у тебя время своей болтовней об этом.
