Но диагноз Никитченко «можно еще» – означает, что человека забили еще не до смерти, и можно продолжать.
Так совместно с палачами-следователями подвизался и этот жрец науки, удлиняя мучения невинных людей.
Справедливость требует отметать работу других врачей и лекпомов в большой общей тюрьме. Несмотря на постоянный контроль за их действиями, последние были единственными людьми в этом мрачном мире, облегчающими наши страдания лекарствами, словами и улыбкой. За такое отношение и мы платили им искренней любовью.
За 22 дня моего пребывания на конвейере через эту комнату прошло несколько сот человек, С ними повторялось то же, что и с предыдущими.
Люди, боящиеся пыток и избиении, сознавались в несодеянных преступлениях и отправлялись в тюрьму в ожидании дальнейшей участи. Другие, более упорные, испытывали на себе все усовершенствования конвейера.
Не знаю, чем бы кончились мои сочинения, которые я начинал писать несколько раз с целью получить передышку. Последние, как правило, не отвечали заданной теме, и все повторялось сначала.
Неожиданно днем пришел усиленный конвой в почему то всех находящихся на конвейере начали срочно отправлять в тюрьму. Чем это было вызвано – для нас осталось неизвестным. Экстренная отправка в тюрьму многих избавила от продолжения пыток.
Трудно передать радостное волнение, охватившее меня при мысли, что я сейчас буду в своей камере. Не верилось в конец этого кошмара.
Камера № 11 тянула к себе, как родной дом с близкими людьми. В ней я уже мог поделиться своими переживаниями с окружающими, которым так понятно и близко твое состояние. Измученные нервы требовали хотя бы относительного покоя.
Что будет дальше – все равно. Хотелось уснуть и ни о чем не думать.
Снова открывается дверь камеры № 19. Вхожу с затаенным дыханием и надеждой увидеть своих друзей.
При моем появлении невольно все вскакивают и устремляют испытующий взгляд. Друзья по камере тепло окружают и осторожно спрашивают, как здоровье и все ли в порядке?
Вероятно от этого теплого человеческого отношения после пережитого ужаса, я чувствую спазмы в горле, и слезы радости неудержимо текут из глаз.
Часа через два, немного успокоившись, начинаю свой бесконечный рассказ о конвейере. Новички жадно ловят каждое слово, а побывавшие в этой мясорубке изредка вставляют возмущенные реплики.
Таким образом я стал полноправным гражданином своей камеры в ожидании дальнейшего вызова на конвейер или же приговора над нераскаившемся преступником.
Жизнь протекала знакомым, размеренным ритмом.
Разнообразно вносилось только вызовами на допросы, «ночной отправкой на луну», как в камере называли взятие людей на расстрел, и прибытием новых лиц с воли.
Недели через две после моего возвращении, забрали из камеры Александрова. Куда, зачем уходят люди – покрыто мраком неизвестности. Единственный критерий для догадок об ожидающей участи того или иного подсудимого – это время из’ятия из камеры.
Забираемые днем уводились или в большую городскую тюрьму или же в этапные маршруты Ночью же обычно вызывали на расстрел.
Проводы друзей в эти часы были особенно тяжелы. Когда открывалась форточка в час пли два ночи, и раздавалась к кому-либо команда «собраться с вещами». – всех охватывало жуткое чувство.
Человек нервно собирается. Некоторые стараются быть спокойными, с другими начинается истерика. Затем пожатие рук остающимся и единственная последняя просьба большинства:
– Может быть, товарищи, кто-либо из вас останется жив и выйдет на волю, – об одном только прошу: запомнить мой адрес и передать жене и детям, что их отец был честный человек и умирает неизвестно за что.
Эти последние слова ударяли, как молотом по натянутым нервам, и многие остающиеся старались незаметно стряхнуть слезу. Уходящего убеждали, что вызывают, вероятно, не на расстрел, по чувствовалось, что в эти слова никто не верит.
При этом палачи везде, где только можно, применяли не скупясь и методы психологического воздействия. Расстрелять просто человека – это пустяк. Надо, чтобы все ежедневно чувствовали дыхание смерти. Этого они достигали с успехом.
Вместо вызова человека на расстрел по фамилии, тюремный комендант открывал форточку и, смотря на находящуюся в руках бумажку, – начинал по порядку тыкать пальцем в первого попавшегося, спрашивая:
– Твоя фамилия?
Арестант в сильном волнении отвечает – Иванов, Петров и т. д.
После каждой фамилии – длительная пауза и сличение ее со списком. Эта минута ожидания – страшная минута. Затем следует или:
– Соберись с вещами, или же палец надзирателя тычет в следующего с тем же вопросом:
– Твоя фамилия?
Лицо другого подсудимого принимает напряженное выражение, и последний ждет решения своей участи. Иногда таким путем опрашивалось человек десять, и каждый переживал в душе последние минуты.
Позже эту систему опроса отменили и вместо фамилий, вероятно для большей конспирации, каждого из нас занумеровали.
Человек перестал существовать, – имелся его личный номер. В большой тюрьме я имел № 3185, а с переводом во вновь отстроенную внутреннюю тюрьму – был за № 236.
Камера № 19 постоянно меняла свое лицо. Вслед за Александровым в дневное время взяли полковника Измайлова и ряд других. Взамен ушедших приходило новое пополнение.
Я. как уже имеющий стаж, посвящал новичков во все детали перековки душ и порядки тюремной жизни.
В первых числах мая, вечером открывается дверь в нашу камеру просовывают человека в чистом белом костюме я туфлях. Его опрятный вид наглядно показывает, что последний взят только что с волн и совершает свой первый ознакомительный путь.
В вошедшем я сразу узнал своего знакомого Коршунова. Но ему, как видно, было не до знакомых. Войдя в камеру, он бросил дикий, испуганный взгляд на кучу валявшихся грязных тел, беспомощно опустился на пол и закрыл лицо руками.
Чувствуя его состояние, я сказал своим соседям, чтобы они не беспокоили новичка расспросами и дали бы человеку прийти в себя.
Прошло минут двадцать, а Коршунов, точно оцепенев, продолжал сидеть, не меняя позы. Наконец я подхожу к нему и говорю:
– Ну, довольно грустить. Здесь такие же люди, как и на воле, а может быть и более порядочные. Не думай, что тебя окружают шпионы, диверсанты, вредители и прочие.
Он как то дико посмотрел на меня и глухо произнес:
– А вы кто?
Я невольно улыбнулся и подумал про себя:
– Или он настолько подавлен всем происшедшим, что не узнает меня, а может быть мой вид действительно весьма отдаленно напоминает знакомые ему черты.
На его вопрос с улыбкой отвечаю:
– Ну посмотри внимательней, я полковник авиации Мальцев, а вот рядом сидят еще знакомые. Успокойся и расскажи, что делается на воле.
После более внимательного взгляда на меня, последний подает руку и начинает понемногу осваиваться. Мы ему порекомендовали немедленно снять шелковую белую рубашку и брюки и остаться в одних трусах, во избежание превращения в наших условиях белого цвета в черный. Весь вечер прошел в оживленных рассказах о последних новостях.
Из его слов можно было сделать вывод, что кампания по выкорчевке врагов народа достигла наивысшей точки. Масса знакомых, кои были на свободе еще перед моим арестом, также уже сидели в тюрьме.
Но там, за степами тюрьмы, никто абсолютно ничего не знал о творящейся инквизиции в застенках Г.П.У. и о том, как фабрикуются показания врагов народа.
Наконец, наговорившись обо всем, шутливо обращаюсь к Коршунову и говорю:
– Ну, знаешь что, – я уже имею большой опыт и стаж в дознавательских делах, а порядок нужен везде, в том числе и в нашей камере. Поэтому ты, как Коршунов, фамилия чисто русская, а фигура на общем фоне сравнительно незначительная, – будешь у меня зачислен в списки вредителей. Это самое легкое обвинение. Поэтому иди, ложись около той стенки и не пытайся возражать против присвоенной тебе категории вредителя и указанного места. У других стопок лежат более солидные преступники. Вот, например, расположена теплая компания фашистов и шпионов, далее – направо – диверсанты и террористы, здесь – вредители, и около самой двери – антисоветчики. Последние занимают площадь по уплотненной норме, как самые младшие члены данной семьи.
