Уже потом выяснилось, что ацтекские доходы года полтора, а точнее — двадцать месяцев — дружно стекались в общую ацтекскую кассу. Потом старейшины Племенного Триединства вдруг наняли адвоката, какого-то проныру из Вашингтона, а тот уж повернул дело так, что пора бы возвратить коренному народу Америки, а именно племени мешика (так себя называли ацтеки) их исконные потерянные земли, полумифический северный Ацтлан.

Как на грех, обнаружилась и карта, — старый рисунок на кипарисовой доске, — согласно которой на месте Ацтлана теперь располагались Соединенные Штаты Америки. Возраст чернил сомнению не подлежал, равно как и возраст кипариса, но сам рисунок был мало похож на карту — границы земель в этой мешанине из койотлей, каноэ и колибри могли разглядеть только сами старейшины, которые и без того весьма сердили американскую публику своим надменным видом и еще более надменным поведением.

Точку в деле поставил Верховный суд США. Ацтекам предложили множество земель на выбор — по большей части заброшенных, для жизни малопригодных. Подобно древним тепанекам чиновники-янки рассудили, что южные гости, едва завидев свой новый дом, мигом одумаются и развернут оглобли. А гости прибыли — и остались.

Говорили об ацтеках всякое. Ничего конкретного не знал никто. Ацтеков часто можно было встретить в дорожных мотелях, на дешевых квартирах, в различного рода коммунах и общежитиях. Они селились по двадцать-сорок человек в одной комнате, повсюду развешивали свои пестрые тряпки, разводили где попало огонь, жарили маис и портили сковородки, варили черный какао и портили кастрюли, наедались гуакамоле и портили воздух. Сутки напролет у них орало радио, всегда настроенное на худшую из местных радиостанций. Именно из-за них, а вовсе не из-за таких, как Пако, в Штатах началась повальная мода на сомбрерос, буритос, пистольерос, мыльные оперы и вообще всё испанское. При этом в быту самих ацтеков со времен войны не изменилось почти ничего — разве только несекретные имена их за сорок лет стали больше походить на прозвища краснокожих из бульварных романов.

Вверху, на головокружительной высоте, раскинулся самый удивительный лес, который Пеплу доводилось наблюдать. Стволы орегонских сосен лежали в кронах дубов будто черные корабельные мачты, а над ними переплетались березы, а под ними осины и кусты акации, зеленые и местами вовсю цветущие. В прерии уже начиналась осень — а здесь, между куполом-Панцирем и скалой, царила вечная сырая весна. Деревья годами сползали в это ущелье и рушились вниз, но цеплялись чем могли и как могли — за камень, за бетон и друг за друга. Местами они сплетались в один зеленый свод, а местами висели поодиночке. Между упавших стволов, пойманных в невод из плющей и лиан, книзу свисали длинные гроздья корней — замшелых и густо покрытых сочной вьющейся зеленью, в которой щебетали мелкие птицы.

Знакомая Америка оставалась совсем под боком. Денвер гудел тут же, за стеной, — за этой несущейся бетонной поверхностью, которой Пепел мог коснуться, вытянув руку. Особняк с диковинным флюгером или крышу старого «Енота» можно было увидеть еще сегодня, еще засветло, успев к началу короткого реактивного лета, что приходит вслед за волновой бурей. Такие времена года бывают прекрасны — сумей только уцелеть.

«Разобраться с мексиканцем», — подумал слингер. Отрава перестал действовать, а значит, скоро очнется и Пако, если не очнулся уже давно.

Пепел наклонился к уху торговца и раздельно произнес:

— Скажи спасибо, что еще жив.

Мексиканец открыл глаза и скучным взором окинул горизонтальную чащу над головой… Завидев слингера, он поднял руку с пистолетом.

Потом откашлялся.

— Спасибо, друг, — сказал Пако и сглотнул. — Мучас грасиас. Большое тебе спасибо.

Ухватившись левой рукой за позолоченный ствол, торговец вывернул диллинджер из своих же затекших пальцев. Он сказал еще что-то, но его слова утонули в нарастающем грохоте.

— Мадре, что на ЭТОТ раз? — крикнул Пако, глядя вверх.

— Река Саут-Платт? Рио Хесус-Мария по-вашему? — предположил слингер наугад.

Вспененный ревущий поток рушился с обрыва в сотне футов у них над головой, оттуда, где Денверский Панцирь располовинил горное русло. Часть потока откачивали городские насосы, но немало воды терялось. Пролитая вода дробилась на множество водопадов, которые с шумом срывались в ущелье, падали вниз и пропадали в чугунных вафельницах огромной старинной дренажной решетке. Машина неслась к ней, не сбавляя ходу.

Ревущий Буйвол откинул крышку около сиденья и опрокинул внутрь машины ведерко жирного дегтя, забрызгав башку мексиканца. Мотоциклет пробил тонкую водяную кулису и завилял между пенными колоннами, скрипя шинами о чугунные брусья дренажной решетки. Два факела у Пепла под ногами угасли до тлеющих окурков, но струи горячего пара гнали машину вперед не хуже огненных. Радио во рту буйволиного черепа орало всё так же — эту чертову штуковину не брали ни масло, ни температура, ни влага.

После испытания водопадом реактивные факела совсем погасли, и мотор за спиной у слингера постепенно смолк. Мотоциклет катился своим ходом. Темный коридор вокруг них быстро сужался. Деревья вверху исчезли — их заменил сводчатый рваный потолок, нависавший всё ниже и ниже. Длинные сталактиты всё ближе мелькали над головой, пока Пеплу не начало казаться, что машина катится в пасть огромного ящера, — но тут стены распахнулись, и по обоим бортам мотоциклета открылся невероятный простор. Вначале стрелок ошибочно решил, что они снова оказались на улице — настолько прохладным и свежим сделался окружающий воздух. Здесь больше не пахло бетоном и скалой — здесь пахло землей и зеленью, и у лица теперь вился какой-то невидимый гнус, а подземные сверчки стрекотали вокруг, заменяя степных цикад.

Индеец выключил фары. Машина прокатилась еще десяток футов и стукнулась в отбойник, выполненный из старых покрышек, наброшенных штабелем на высокое бревно с тотемом наверху. Под большими жерновами-колесами хрустел ракушечник и лопалось что-то слюдяное. «Темных щелей у нас хватает, — подумал слингер, — вот только даже Джонни вряд ли забирался в такие».

Буйвол выжал сигнал, и низкая духовая нота задрожала под известковым сводом.

Р-рум-м-М!

Индейские барабаны прогудели в ответ как будто отовсюду вокруг и сразу.

Р-рум-дум-дум-м-дум-м-М!

Спустя миг тишины по бортам машины вспыхнули две чадящие нефтяные горелки.

Машина приподнялась и качнулась на подвеске — индеец покинул седло. Вожак по имени Ревущий Буйвол обошел мотоциклет и указал на кожаные ремни, приглашая Пепла и Пако самостоятельно от них избавиться. Выпутавшись из сыромятной подпруги, слингер шагнул на твердый гранит и притопнул, разминая затекшие ноги. В горелке поблизости плясало жаркое дымное пламя, и он присел рядом, чтоб погреть руки. Горелка была сделана из бронзы, и у основания сплошь выложена мелкими белыми черепами грызунов и рептилий Мелкие черепа складывались в угловатые костяные цветы.

— Макет Роузуотер, нарушитель, — сообщил ему Ревущий Буйвол, стоявший у локтя.

— Прям остановка в подземке. — Слингер хмыкнул и распрямился. — Конечная станция Манхэттен.

— А ты городской, что ли, слингер? — Пако ожил и завозился в ремнях.

— Один мой друг жил в Нью-Йорке, — сказал Пепел. — Друг по имени Фриско.

— Элей Такси, — сказал Буйвол, подразумевая, как видно, буквы «л» и «а». — Мой отец был лучшим таксистом в холмах Элей и Фриско.

Бранясь и барахтаясь, Пако высвободился из плетеной корзины и сверзился на замшелый гранит рядом с ними. Он собрался что-то спросить, но вокруг хороводом завертелись огни и тени. Из полумрака высыпала орава голых и чумазых дикарей с керосиновыми лампами и факелами на деревянных шейных креплениях. Дикари были вооружены чем попало — от рычагов и отверток необычной конструкции до странных разводных ключей, от костяных зубил или клиньев — до кривых домкратов из городского мусора, изукрашенных перьями и сушеными бобами какао.