Именно отношение американского общества к ученой братии помирило меня с крупной частной собственностью. Если люди так устроены, что для общественного благополучия в целом необходимо, чтобы имелись в обществе и сверхбогатые люди – с личными самолетами, ничего не имею против.

Почему-то сверхбогачи вместо покупки еще одного самолета – для личного блага – по своей прихоти нередко тратят собственные деньги на искусство и науку – для блага общественного. И это испокон веков, от древнеримского Мецената до Нобеля, Гуггенхайма и им подобных.

Столь же известны были бы в России имена Леденцова и Шанявского, если бы не советский катаклизм отечественной истории. Незадолго до катаклизма на частные средства этих крупных предпринимателей были построены в Москве Научный институт и Народный университет – первый институт, независимый от государства, и первый университет, открытый для всех желающих.

Советская власть заняла университет Шанявского под Высшую партшколу. А институт, построенный на средства Леденцова, как ни странно, уцелел. В этом институте начал свой путь в науке Андрей Сахаров.

Да, советская власть тратила деньги не только на свои личные самолеты, но и на науку. В марте 1946 года главный советский Меценат – товарищ Сталин – по своей прихоти поднял зарплаты научных работников сразу в несколько раз. Что, наука вдруг стала в несколько раз важнее? Физик стал сразу в несколько раз нужнее стране, чем врач и учитель? Или просто верховному предпринимателю срочно потребовалось научное ядерное оружие?

Что же лучше для развития науки – беспрекословная прихоть одного-единственного в стране предпринимателя или несогласованные прихоти разных Нобелей, Гуггенхаймов, леденцовых и шанявских? История, похоже, ответила на этот вопрос.

С уважением принимая прихотливый механизм общественного благополучия, я искал взглядом крупных предпринимателей в новой России. Их появление дало бы надежду на лучшее – и для ученых и для не очень. Увы, новые крупнопредприимчивые россияне, портреты которых рисовала пресса, мало напоминали Леденцова и Шанявского.

И вот электронное письмо из современной России предлагает мне встречу с одним из крупных предпринимателей, возможность без посредников познакомиться с нынешним российским предпринимательством. Не только моя дорогая физика – наука опытная. Многоопытная история тоже должна быть основана на реальном опыте. У Зимина такой опыт, наверно, есть. Упустить исторический шанс я не хотел. Тем более что через несколько недель мне предстояло очередное свидание с родиной.

Я шел по городу, прекрасно зная все вокруг, кроме разве что нового имени < площади Маяковского, рядом с которой расположен офис Зимина Поприветствовал поэта из темной бронзы в центре Триумфальной площади, вспомнил, как плохо он относился к капиталистам, и… пошел знакомиться с одним из них.

Капиталист, бизнесмен, предприниматель. Интересно, как мне захочется его назвать после знакомства? – думал я. Слова эти вроде бы синонимы, но звучат для меня по-разному. «Предприниматель» – симпатичнее всего. Хотелось бы думать, лишь потому, что это – самое русское слово из трех синонимов. Но подозреваю, внесли свою лепту также стихи Маяковского и другие шедевры социалистического сюрреализма, с помощью которых учили меня смотреть на жизнь. Все-таки больше сорока лет я прожил при советской власти.

Однако сам-то Зимин при той власти прожил на пятнадцать лет больше и конец ее встретил в предпенсионном возрасте. Мне предстояло близко поглядеть на российского бизнесмена-капиталиста-предпринимателя и, по меньшей мере, решить, как его называть.

Обстановка в кабинете Зимина внушительно сказала об уровне компании – не припомню себя в подобном кресле и за таким столом. Но человек, которого я видел перед собой, уже минут через десять разговора казался мне знакомым. Подтянутый и подвижный, в глазах – ум, жестковатая насмешливость и при этом какая-то простодушность. Свободный лексикон и эмоциональная логика, стремительные ассоциации и деловитая цепкость мысли – все знакомое мне по общению с коллегами Андрея Сахарова.

Чего я не ожидал – это широты кругозора. Говорили мы с предпринимателем Зиминым и о Сахарове, и о противоракетной обороне, и о научно-популярных книгах, и о сотовой телефонии. Рассказывая, как много ему пришлось узнать об устройстве мировой экономики, он по какому-то поводу привел пример, что один и тот же бюджет компании для разных целей описывается в совершенно разных понятиях: для инвесторов – в одних, для самоанализа – в других. И пояснил: «Как в квантовой физике, электрон в одном эксперименте описывается как частица, а в другом – как волна». От такого пояснения я встрепенулся и мысленно процитировал Маугли: «Мы с тобой – одной крови, ты и я», – у нас оказался общий язык помимо русского – язык физики.

К этому я не был готов, потому что исходил из анкетных данных. Дмитрий Зимин всю свою жизнь занимался радиотехникой. А радиоинженер, занятый конкретным делом, слишком многое должен знать о конкретных радиоштучках, чтобы оставалось место для интереса к теоретической физике. Не учел я, что конкретное дело, которым занимался радиоинженер-конструктор Зимин, располагалось на переднем крае техники: для противоракетных целей надо было выжать из техники все, на что она способна. А передний край техники – предел ее возможностей – это и есть наука. Передний край радиотехники – радиофизика, которая особенно близка к теоретической физике. Стыдно было это забыть. Ведь Андрей Сахаров, его учитель Игорь Тамм и еще целое созвездие физиков-теоретиков выросли в научной школе Леонида Мандельштама, который успешно совмещал радиотехнику и теорфизику.

Дмитрий Зимин принадлежал к тому же сословию, что и Андрей Сахаров. И противоракетная оборона – лишь часть того, что их связывало. Отзыв на докторскую диссертацию Зимина писал однокурсник Сахарова. С другом Сахарова Зимин работал в одном институте и до сих пор восхищается, как в том соединялись физико-математический и гуманитарный взгляды на мир.

Обнаружив, что беседую я не столько с капиталистом, сколько с человеком точной науки, я позабыл о намерении подобрать для Зимина точный классовый ярлык. Интереснее стало понять, как этот человек высоконаучной техники сумел освоить совсем иную роль и как при этом изменился его взгляд на мир.

Альберт Эйнштейн:

«Более чем когда-либо в настоящее тревожное время следует заботиться обо всем, что способно сблизить людей различных языков и наций. С этой точки зрения особенно важно способствовать живому обмену художественных и научных произведений и при нынешних столь трудных обстоятельствах. Мне поэтому особенно приятно, что моя книжечка появляется на русском языке».

Из предисловия Эйнштейна к русскому изданию «Общедоступного изложения теории относительности», 1920 год.

«Я разделяю ваш взгляд, что социалистическая экономика обладает преимуществами, которые определенно перевешивают ее недостатки, если только управление осуществляется хотя бы в какой-то мере адекватно. Нет сомнений, придет день, когда все народы будут благодарны России за то, что она энергичными действиями впервые продемонстрировала практическую возможность планового хозяйства, несмотря на чрезвычайно большие трудности.

Но не следует возлагать на капитализм вину за все существующее политическое зло и думать, что само лишь установление социализма могло бы вылечить все социальные и политические болезни человечества. Такое мнение поддерживает фанатическую нетерпимость части «правоверных», делая возможный социальный метод типом церкви, которая клеймит всех тех, кто к ней не принадлежит, как предателей или гнусных злоумышленников».