Маргрета, та, кто была когда-то существом без души, вышла из дверей и остановилась под сводами окружавшей двор галереи. Она не была послушницей, однако носила черное широкое одеяние и апостольник, напоминавшие одежды монахинь августинского ордена. За истекший год Маргрета выросла на несколько дюймов, и даже просторная черная хламида не вполне скрывала ее развитые формы. И все же казалось, что в галерее замерла в ожидании робкая девочка с огромными испуганными глазами на узком личике.

Ингеборг бросилась к девочке и взяла ее за руки.

— Маргрета, милая, ты нас не знаешь, но сейчас мы все о себе расскажем. Мы твои друзья и приехали, чтобы помочь тебе.

Маргрета отстранилась и прошептала:

— Мне велено с вами встретиться…

Нильс презрительно усмехнулся:

— И что же она тебе о нас наговорила? Ты для них все равно что бесценный клад, так просто они тебя не выпустят из рук. Худо ли торговать чудесным сокровищем? Продавать в розницу паломникам…

Ингеборг сердито оглянулась на Нильса:

— Молчи, нашел время для ругани! — И снова заговорила с девочкой: — Маргрета, мы хотим только одного — чтобы ты нас выслушала от начала и до конца. А потом спрашивай, о чем захочешь. Мы здесь одни, никого из сестер нет, потому что если кто-нибудь узнает о том, что мы сейчас тебе расскажем, то могут пострадать некоторые… лица. Ты должна дать нам клятву, что никому не выдашь ни слова из того, что сейчас услышишь. Ну а если что-нибудь покажется тебе безнравственным и ты сочтешь за грех утаить это, тогда, конечно, ты не должна молчать. Но ничего подобного ты не услышишь, ручаюсь тебе. Мы расскажем о тех, кто желает твоего блага так сильно, что готовы отдать за тебя жизнь. О твоих братьях и сестре, Маргрета.

— У меня нет родных, — пролепетала девочка.

— Раньше были, а теперь нет.

— Значит, ты хочешь отречься от них? Как же так? Ведь если б не сестра и братья, ты и по сей день жила бы в море и была обречена умереть смертью бездушных тварей. А твои родные привели тебя к людям. Давай-ка сядем. Мы будем говорить, а ты послушай.

Ингеборг усадила Маргрету на стоявшую во дворе скамью.

Откуда-то налетел вдруг сырой свежий ветер. В небе трепетало, как белый флаг, облачко. Воронье карканье походило на хриплый издевательский смех.

Рассказ о детях морского царя был недолгим, поскольку Нильс и Ингеборг многое смягчили и сгладили. Вначале бледное лицо Маргреты побледнело еще сильнее, потом, напротив, к ее щекам прихлынула кровь.

— А конец у истории такой, — заключил Нильс.

— Светские и духовные властители, которых мы посвятили в нашу тайну, знают лишь то, что я намерен выполнить некое обещание, данное одному другу, и что я получил на то благословение моего духовника. Епископ Роскильдский решительно меня поддерживает. Мы с ним, можно сказать, даже стали друзьями. Хотя пожертвования на дело церкви, которые я сделал от своего имени, они, гм… из-за них епископ преисполнился благодарности к святым. Потому что святые приносят церкви гораздо больше золота, чем пожертвования, которые я сделал. Епископ согласился с тем, что мы рассуждаем правильно. По его мысли, ты непременно должна была унаследовать от отца какие-то свойства, которые роднят тебя с сестрой и братом. Сейчас епископу уже известно, что твои родные лишь наполовину люди. Мы открыли епископу и то, что они предприняли опасное дальнее плавание за аверорнскими сокровищами. Но больше я ничего не сказал епископу о Тоно и Эяне. Итак, твоя судьба ждет тебя в Копенгагене. Епископ Йохан знает в этом городе очень хорошую семью. Ее глава — богатый купец. Эти люди будут счастливы, если смогут заменить тебе родителей. Они позаботятся о твоем будущем, выдадут замуж за достойного человека. Если ты этого хочешь, мы отвезем тебя в Копенгаген.

— Я тоже виделась с этими людьми, — добавила Ингеборг. — Они добрые, сердечные. Б их доме царит мир.

— И веселье, — улыбнулся Нильс. — Ты прекрасно заживешь в их семье.

— А эти люди благочестивы? — спросила Маргрета.

— Конечно. Ведь сам епископ остановил на них свой выбор.

Некоторое время девочка сидела не говоря ни слова. По двору беспокойно метался ветер. Наконец, глядя на каменные плиты, которыми был вымощен монастырский двор, Маргрета сказала:

— Мать-настоятельница меня предостерегала. Она против того, чтобы я покинула обитель.

— Ты здесь счастлива? — Ингеборг хотела получить однозначный ответ.

— Где теперь Тоно и Эяна?

Маргрета сидела не поднимая глаз и не заметила, что оба, и Нильс и Ингеборг, вздрогнули как от боли.

— Не знаем, — ответил Нильс. — Скоро год уже, как мы не имеем от них известий…

Ингеборг обняла Маргрету за плечи и настойчиво повторила свой вопрос:

— Ты здесь счастлива? Если ты и правда счастлива, ну что ж, тогда оставайся. Тебе принадлежит часть сокровищ. Ты можешь распорядиться ими по своему усмотрению, принести в дар монастырю или употребить на другое депо, как сочтешь нужным. Мы пришли сюда, чтобы дать тебе свободу.

Маргрета тяжело вздохнула и крепче стиснула руки на коленях.

— Сестры очень добры… Меня здесь учат…

— Но с Тоно вы одной крови, — сказала Ингеборг.

— Я обязана остаться здесь. Так говорит мать-настоятельница.

— Однако те, кто занимает более высокое положение, говорят, что никто не заставит тебя остаться.

— О, как бы я полюбила детей! — Маргрета опустила голову и заплакана.

Ингеборг хотела ее обнять, но девочка вдруг отпрянула и бросилась прочь. Она скрылась за одной из колонн галерей. К Ингеборг и Нильсу доносились ее рыдания.

Все еще всхлипывая, но уже немного успокоившись, Маргрета вышла из галерей и сказала:

— Я должна молиться и просить Господа, чтобы он вразумил и наставил меня. И… Сейчас я хотела бы уйти. Мне лучше одной обо всем подумать. Может быть, вы посетите меня еще раз, через… через неделю?

— Неделю мы, пожалуй, подождем в Виборе, — согласился Нильс.

Маргрета стояла в нерешительности, потом, с трудом преодолевая робость, сказала:

— Лучше не надо. Пожалуйста. Я не хочу лишний раз встречаться с вами, если без этого можно обойтись. Потому что я — живое свидетельство милосердия Господнего, а вы… Мне рассказали о том, какую жизнь вы ведете. Отвергните неправедный путь, соединитесь узами брака! И ради спасения души остерегайтесь водяных, если не сможете убедить их прийти в лоно церкви Христовой. Но я думаю, что вам не дано их убедить… Они были ко мне добры. Если мать-настоятельница позволит, я буду за них молиться. Но встретиться с не имеющими души порочными существами языческого мира… Христианам нельзя знаться с нечистой силой. Разве я не права?

Панигпак сказал, что нужно дождаться, пока выпадет снег, тогда можно будет построить иглу. Ждать пришлось недолго. Три дня и три ночи шаман постился. Затем он в одиночку ушел в горы. Иннуиты тем временем построили большое иглу, в котором могли свободно поместиться все иннуиты племени. Пол и стены в иглу покрыли моржовыми и тюленьими шкурами, на возвышении вроде лежанки, которое находилось напротив входа у дальней стены, постелили шкуру белого медведя.

Вечером, когда стемнело, все иннуиты собрались в иглу. Трижды они громко позвали шамана по имени. На третей зов он пришел.

— Зачем вы здесь? — спросил Панигпак. — Я ничего не могу для вас сделать. Я всего лишь глупый старик и обманщик. Ну ладно, коли уж вам так хочется, попробую подурачить вас своими нехитрыми фокусами.

Он забрался на лежанку, покрытую медвежьей шкурой, и разделся донага. Все иннуиты тоже были голыми, кто с ног до головы, кто только до пояса. В иглу стояла невыносимая жара. От жировых светильников шел мягкий свет, глаза у иннуитов ярко блестели. Шум их дыхания то нарастал, то стихал, подобно прибою. Шаман уселся на лежанке. Один из иннуитов — его звали Улугаток — крепко связал ему руки и ноги. Веревки глубоко врезались в тело, Панигпак заохал от боли, но ничего не сказал.