Встал и вопрос о том, как наказывать убийцу, чья жертва воскресла. Ловкие защитники, пользуясь замешательством судей, утверждают, что нельзя осудить человека за убийство, если жертва сидит здесь же, в зале, и внимательно следит за ходом процесса. В некотором затруднении, Министерство юстиции отвечает, что воскресение ничего не меняет в тяжести преступления и к тому же дает суду замечательную возможность получить свидетельство из первых рук. Судебные репортеры неизменно начинают свои статьи горькими рассуждениями о современных судах, в которых убитые присутствуют живыми и невредимыми перед своими убийцами. Что до полиции, она опасается, что воскресения рано или поздно заставят убийц отказаться от преступлений и скоро таковых не останется вовсе.

Зная, что в их распоряжении отныне два срока, люди теперь смотрят на жизнь другими глазами и иначе осознают ее цену. Стоит ли бояться смерти, если она перестала быть необратимой? Статистика самоубийств резко пошла вверх: депрессивные всех мастей, не задумываясь, пускают себе пулю в лоб, чтобы объявить миру, как тяжело им живется. Родители спокойно отпускают детей одних, не запрещают им опасных игр, не дрожат за них ежечасно. Когда жандармы приводят домой безбашенного подростка, который врезался на мотоцикле в фонарный столб, махнув перед этим стакан алкоголя, отец лишь мягко журит его, говоря, что вот умрет — тогда узнает почем фунт лиха, и грозит не пустить его домой, когда он воскреснет; мать, которая несколько месяцев назад крепко обняла бы сына, возблагодарив Небо, рассеянно отсылает его в свою комнату и предупреждает, что сумму страховки удержит из карманных денег, — «Может, тогда сообразишь приберечь свою вторую жизнь на потом, как твоя сестра».

А вот министр финансов рвет на себе волосы. Каждый день возвращаются старики, вычеркнутые из списков пенсионеров, которым придется снова выплачивать пенсию. Он твердит, что вторая жизнь не дается даром и что воскресениям будет назначена цена. В парламенте спорят о том, кому нести эти расходы: либералы считают, что солидарность имеет границы и живые не должны кормить воскресших; социалисты отвечают, что воскреснуть — право каждого и нельзя требовать от бывших мертвецов вновь приниматься за работу, дабы не убить их второй раз.

Поскольку «новые живые» в большинстве своем пребывают в прекрасной форме, почти бодрячками — даже если были прикованы к постели перед смертью, — врачи заключили, что оптимальный способ лечения многих пациентов — убить их, чтобы они вернулись в лучшем состоянии. Раковый больной, терпящий смертные муки, если прикончить его, воскреснет через неделю-другую с меньшим количеством метастазов и реальными шансами на излечение; горькому пьянице, чей организм разрушен алкоголем, целесообразнее предложить вместо сложной операции с неопределенным исходом чистую и безболезненную смерть, которая вернет ему здоровое сердце. Сегодня смерть пациента перестала быть врачебной неудачей: чтобы жить, надо иной раз умереть.

Среди серьезных последствий феномена следует отметить замешательство священнослужителей: после того как церковники веками проповедовали известные всем доктрины, им пришлось внести поправки в догму с учетом событий. Чтобы не слишком смущать верующих и не переделывать все на скорую руку, в Риме было решено, что воскресения — это что-то вроде льготы, допущенной Создателем на время, и что священникам надлежит призывать свою паству к благоразумию, советуя во второй жизни искупать грехи, совершенные в первой. Большой плюс: миллионы потрясенных неверующих узрели в воскресениях знак существования Бога и устремились в церковь за крещениями и причастиями, — а некоторые даже принимают постриг. На мессах не протолкнуться, монастыри не могут принять всех желающих, а в приходы течет больше денег, чем нужно для ремонта церквей и повышения заработной платы священников.

Еще один весьма немалый эффект воскресений в духовном плане состоит в том, что смерть отчасти утратила ореол тайны, который окружал ее до сих пор, в силу чего она была центральной темой в искусстве и философской мысли на протяжении двух тысячелетий. Мы по-прежнему не представляем себе, что бывает после смерти, но знаем теперь, что за первой жизнью следует вторая; проблема как бы откладывается и теряет свой метафизический приоритет. Философствовать о смерти и размышлять о смысле бытия уже не так насущно. Надо ли этому радоваться? Не факт. Жизнь прежде казалась нам абсурдной; мы думали, что она была бы не столь абсурдна, не будь смерти. На самом же деле все наоборот: мы убедились, что без смерти жизнь еще абсурднее, и уже жалеем о старых добрых временах, когда умирали обязательно, легко и необратимо, — о тех старых добрых временах, когда смерть была, по сути, умиротворением.

На первый взгляд Вольсан — самый обычный американский городок: двадцать тысяч душ населения, две церкви, прямые улицы и один стадион. Однако внимательный турист быстро кое-что заметит. Поначалу, не поняв, будет тревожно озираться; потом закроет глаза и сообразит: здесь нет шума. Это город, но кажется, будто ты в пустыне. Вольсан — город тишины, и тут сделано все, чтобы сохранить это святое достояние.

В Вольсане запрещено ездить на машинах, за исключением электрических, с уровнем шума меньше пятидесяти децибел — как у маленькой стиральной машины. Полицейские патрулируют город на лошадях, копыта которых подбиты фетром, чтобы приглушить стук; они напряженно вслушиваются, улавливая малейший шум, а на поясе носят сонометр, который расчехляют по любому поводу. На улицах, в магазинах и общественных местах никто никогда не повышает голос; люди говорят шепотом. Прищемив пальцы дверью, горожанин инстинктивно прикусывает губы, чтобы не закричать. В Вольсане не обходится без скандалов и семейных сцен, как во всех городах мира, но и ссорятся здесь под сурдинку. По словам Гулда, впечатление от этого только усиливается, ибо все выражает взгляд: «Я видел и совершенно безмолвные стычки, когда люди просто холодно взирали друг на друга, не говоря ни слова, как будто энергия, которую они экономили, воздерживаясь от крика, выплескивалась из глаз». Полы в магазинах устланы ковровым покрытием, стены обиты пробкой; в тех же местах, где ковры не постелить из-за грязи (мясные и рыбные лавки, кафе, парикмахерские), клиентам выдают войлочные тапочки, чтобы они бесшумно скользили по плитке.

В барах и ресторанах царит поистине сверхъестественное спокойствие — особенно для нас, привыкших к гвалту в этих заведениях. Иногда там играет музыка, но тихая; столы покрыты стегаными скатертями, а подставки под пиво велюровые. Дверные косяки оклеены фетром, а выдвижные ящики снабжены скользящими колесиками. Вместе с пивом можно заказать бармену восковые затычки; они стоят двадцать центов пара и позволяют выпить свой стакан в полной тишине, не слыша даже негромкого шепота других клиентов. «Не подумайте, что в этих тавернах скучно, — уточняет Гулд. — Я проводил там чудесные вечера, хоть мне никогда прежде не приходилось так подолгу разговаривать шепотом, — разве что в исповедальне, где я, бывало, не давал роздыху своему кюре довольно продолжительное время». Когда подвыпивший клиент повышает голос, остальные быстро призывают его к порядку выразительными взглядами и неодобрительными покачиваниями головой: в Вольсане общество само поддерживает спокойствие. Указы мэра предусматривают штрафы и тюремные сроки, но, как правило, прибегать к этому не приходится. А если горожанин вздумает предаться какому-нибудь шумному занятию, например пострелять из карабина или поиграть на электрогитаре, он отправляется за черту города, где имеется всевозможное оборудование для этих целей: студии для музыкальных групп, автодромы, многоцелевые залы со звукоизоляцией, которые снимают на время для занятий своими хобби. Так и идет жизнь в Вольсане: все здесь организовано для того, чтобы царила тишина, и каждый старается соблюдать это правило, сплотившее общество; здесь молчание — золото.