Я продолжал машинально вчитываться в первые страницы «Утренних холодов», невольно ища какой-то ключ, — эта книга уже затянула меня, как китайская головоломка, — но тут мой друг мягко взял ее у меня из рук и поставил на полку.

«По зрелом размышлении, — сказал он, — давать ее вам почитать — плохая идея. Вы рискуете кончить, как я, как все мы, читатели Эркюля. С тех пор как я открыл для себя “Утренние холода”, читая что бы то ни было, неизменно спрашиваю себя, не спрятал ли автор подкнижье в своей книге, нет ли в ней подполов и подземелий и не надо ли мне копнуть поглубже. В поисках подкнижий я больше не читаю: я исследую, прощупываю, копаю вдоль и поперек, проклиная Эркюля, который не дает мне просто прочесть историю».

В городе Курмоске есть квартал под названием Горад, жители которого покинули его без видимой причины в конце 1940-х годов. Не сговариваясь, все они перебрались в пригороды, а на их месте так никто и не поселился. Цена на землю резко упала; опустевшие квартиры заняли бомжи. В несколько месяцев Горад стал кварталом темных делишек, потасовок и проституции. Дома без присмотра быстро обветшали. Отключили электричество, потом газ и воду. Мусорщики не решались больше соваться в опасную зону; по грязным улицам стало не пройти от нечистот и крыс. Следом забастовали пожарные, и много домов сгорело. Полицейские же лишь изредка робко заглядывали в Горад, да и то не выходя из машин.

К 1970 году в Курмоске и вовсе не осталось никого, кто бывал бы в Гораде: весь квартал стал чем-то вроде кладбища посреди города, этакой по man’s land[5], которая со временем росла и ширилась.

С 1972 года жители окрестных улиц стали жаловаться на близость нехорошего квартала, недовольные соседством с этим адом. Вскоре они тоже перебрались в дальние пригороды. Как и можно было ожидать, никто не захотел поселиться в опустевших домах, и еще одно кольцо вокруг Горада поглотила черная дыра. Шли годы, эпидемия распространялась волнами, затрагивая все более удаленные от центра кварталы. Пока хоть кто-то проживал ближе их к Гораду, курмосчане были довольны; но стоило им после очередной волны переселения стать ближайшими соседями зоны, как они находили свое положение невыносимым и немедленно съезжали.

Сегодня, в 2012 году, Горад представляет собой гигантский комплекс из нескольких тысяч домов, населенный маргиналами, которых, по утверждению некоторых экспертов, более ста тысяч. Горад продолжает неуклонно расти вширь, подобно пустыне. Данные географов говорят сами за себя:

— в 1967-м Горад занимал 455 квадратных метров;

— 1977 — 1260 квадратных метров;

— 1989 — 3445 квадратных метров;

— 1998 — 8334 квадратных метров;

— на сегодняшний день — 20 706 квадратных метров.

Одновременно разрослись пригороды: по мере расширения центра все больше жителей селилось вдали от него. Выросли, как грибы, огромные жилые кварталы; город поглощает поля, словно туча саранчи. С послевоенных лет, при неизменной численности населения, площадь Курмоска стала больше в сто раз.

Уроженец города писатель Виктор Тесла недавно написал такие строки: «Я живу на улице Мослева, где и родился, но очень скоро я ее покину — как и все наши соседи. Я хотел бы остаться, заклясть злые чары, что заставляют людей бежать все дальше в пригороды, обрекая себя на своего рода внутреннее изгнание. Что произойдет, после того как я уеду? Квартал Горад будет продолжать распространяться по Курмоску и однажды поглотит и мой новый дом. Хватит ли у меня духу снова переехать? И сколько раз я должен буду уносить ноги? Быть может, придется уехать совсем, в Москву, Волгоград, Новосибирск. Жителям стоило бы об этом задуматься. Прежде чем навсегда покинуть эти места, мы построим вокруг Горада высокую бетонную стену, чтобы не дать мертвому городу разрастаться, — как саркофаг над чернобыльским реактором. Иначе заразу не остановить: Горад будет расти, и Курмоск вместе с ним. Придется строить все новые жилые пригороды, еще и еще. А потом однажды Курмоск соприкоснется с соседними городами и поглотит их; через несколько столетий он захватит всю Россию, а затем и Европу. Кончится тем, что человечество окажется вытесненным на узкую периферию вокруг Горада. Все будет поглощено, переварено, уничтожено этой раковой опухолью. Выжившим, если таковые останутся, придется перебраться на другую планету, молясь, чтобы щупальца Курмоска не дотянулись до них и за пределами Земли».

Однажды, возвращаясь с прогулки, Гулд предложил сделать крюк через кладбище. Я находил, что мы уже достаточно нагулялись, но он настаивал. Мы зашли на территорию некрополя и, пройдясь под кипарисами, остановились перед надгробным камнем, на котором я прочел:

Когда я спросил у Гулда, кто сей господин, он с раздражением напомнил мне, что умерших не величают «господами» (сколько раз он мне это повторял!), и попросил минуту помолчать из уважения к покойному. Затем, кашлянув, он удовлетворил мое любопытство:

«Мы с Герардом были хорошо знакомы. Я ему в известной мере симпатизировал, а он меня ненавидел. Жил он в Голландии. Двадцать лет он умолял меня об одной услуге, в которой я ему неизменно отказывал. Он был писателем, средним, наверно, но все же писателем и не лишенным интереса; его романы — не Бог весть что, но рассказы заслуживают прочтения, из-под его пера вышли также две весьма оригинальные пьесы. Он начал совсем молодым, в двадцать лет, и опубликовал в тысяча девятьсот восьмом году небольшой роман, наделавший шуму: “Логово гнили” — я как-нибудь потом объясню вам, что значит это название. Эффект разорвавшейся бомбы создал ему репутацию бешеного пса; шокированная, наша литературная буржуазия отзывалась о нем с восхищением, споря, оправдает ли дебютант ожидания после столь многообещающей первой книги.

Однако в следующие годы Герард ничего не написал. В тысяча девятьсот четырнадцатом ему довелось попасть в мясорубку на Марне. Вернулся он оттуда с культей вместо левой руки и вновь обретенным гуманизмом, в свете которого былые юношеские взгляды посчитал безнравственными. Он забраковал “Логово гнили”, сжег все черновики и начал свой “истинный” литературный путь. Все, что он писал и думал до войны, казалось ему инфантильным, незрелым, постыдным. Да, стыд камнем лежал у него на сердце; ведь “Логово гнили” еще можно было прочесть, и теперь, когда он от него отрекся, это его мучило: он боялся, что новые читатели призовут его к ответу. И вот Герард принялся за поиски, решив собрать все экземпляры “Логова гнили”, чтобы уничтожить их один за другим и стереть таким образом следы грехов своей юности. Он давал объявления под вымышленным именем, предлагая владельцам книги хорошую цену, которую повышал месяц за месяцем. Так он выкупил полсотни томиков и все их старательно сжег. Потом, подумав, что книгу могли купить иностранцы, он разослал свои предложения в бельгийские, немецкие, английские, русские и американские газеты. Его стремление во что бы то ни было приобрести максимум экземпляров “Логова гнили” — в любом состоянии — конечно, заинтересовало библиофилов, и цена на книгу возросла; Герарду приходилось тратить все больше и больше, чтобы выкупить весь тираж».

Гулд саркастически усмехнулся — он часто радуется чужим невзгодам порочной детской радостью — и продолжил:

«Вскоре поиски и уничтожение всех оставшихся в мире экземпляров “Логова гнили” стали для Герарда второй профессией, возобладавшей над писанием книг, — к этому я еще вернусь. Слова “профессия” здесь, пожалуй, недостаточно: речь шла о его чести и его имени. Проклиная букинистов, продававших ему свои экземпляры “Логова гнили” за бешеные деньги, он просил их искать еще и сулил за это огромные вознаграждения. Два-три раза в неделю, все время, пока жил в Париже, он совершал “обход” — наведывался поочередно во все книжные магазины столицы и рылся на полках в поисках экземпляра “Логова гнили”, почему-либо не занесенного в каталог. Он посылал людей в библиотеки всех городов; если они находили в каталогах его книгу, им было приказано украсть ее и уничтожить, — он и сам украл полтора десятка экземпляров во Франции и Бельгии, успокаивая свою совесть анонимными пожертвованиями в пользу пострадавших библиотек. В общем, это стало навязчивой идеей и целью жизни Герарда: изничтожить литературное произведение, подписанное его именем, существования которого он не хотел допустить; “изничтожить” — сильное выражение, но я не думаю, что сам он употребил бы другое.