В 1957 году Робер Мартелен попал в серьезную дорожную аварию. После трех месяцев лечения в больнице выяснилось, что его физические и умственные способности уже не восстановятся и он никогда не сможет опять работать страховым агентом. Родные поместили его в санаторий, где он и прожил до самой своей смерти в 1979 году, в возрасте пятидесяти четырех лет.

Черепная травма, которую так и не удалось до конца вылечить, затронула его мозг. Особенно это отразилось на памяти. Нет, Мартелен прекрасно помнил даты, исторические события, имена своих медсестер и карту горных дорог вокруг санатория, где он часто прогуливался с проводником; зато он не мог вспомнить, к примеру, что у него есть семья (как будто появился на свет сам по себе), и главное — то и дело забывал собственное имя, его приходилось напоминать Мартелену каждое утро.

Он был фанатом киносеансов, которые устраивались по четвергам в конференц-зале санатория, прилежно посещал библиотеку. Его память отменно фиксировала сюжеты фильмов и книг — даже, пожалуй, лучше, чем у большинства людей. Вновь открывая книгу, начатую несколько недель назад, он вспоминал уже прочитанные страницы и продолжал чтение, не испытывая необходимости возвращаться назад, как будто и не прерывался. Надо сказать, что самое странное его расстройство касалось не тех книг, которые он читал, а тех, которые писал. Мартелен был неспособен помнить свои собственные произведения больше одного дня. Ночь стирала все в его памяти. В понедельник он набрасывал несколько страниц; во вторник смотрел на них озадаченно, отказываясь признать, что они вышли из-под его пера. Ему достаточно было уснуть, чтобы начисто изгладить память о собственном творении, и он словно видел свою прозу впервые. Бывало даже, что, вздремнув после обеда, он забывал написанное с утра. А писательство, надо сказать, было его любимым занятием, единственным досугом в санатории, почти смыслом его жизни, и поэтому расстройство памяти стало для него личной драмой.

Каждое утро Мартелен находил на письменном столе исписанные накануне листки. Свой почерк он узнавал, но в том, что он автор, — сомневался. Медбрат говорил, что видел его за работой, уверял, что авторство несомненно; Мартелен, однако, качал головой и, перечитывая, находил, что это неплохо, но он бы так не написал: мол, «это не его стиль». После чего комкал листки и брал чистые, чтобы все начать сначала.

Пансионеры насмешливо звали его Рыбкой, намекая на почти полное отсутствие памяти у золотых рыбок, которые без конца кружат в аквариуме, ничего о себе не помня. Но Мартелен, не ведая о своем увечье, не знал устали; каждое утро он заново начинал свою книгу с тем же энтузиазмом и тем же чувством новизны, что и накануне.

Фердье, директор санатория, проникся к нему интересом. Каждый вечер он просил приносить ему страницы, исписанные Мартеленом днем, зная, что тот не потребует их назавтра, так как забудет о них. Через год в руках у Фердье было триста пятьдесят начатых романов, в их числе и весьма занимательные (Мартелен был не лишен таланта), но все безвозвратно брошенные. Нередко Фердье возвращал их Мартелену, просил продолжить; однако автор уверял, что не узнает в них себя, что это написано не им, и предпочитал начать заново.

Жалея, что гений Мартелена растрачивается впустую на эти начала без продолжения, Фердье посоветовал ему заняться более короткими формами, которые позволят уложиться в срок, отведенный его памятью: чтобы Мартелен выдал хоть что-то стоящее, ему требовалось написать это в один день. Фердье дал ему прочесть новеллы Мопассана и По, а также хокку, предложив вдохновиться ими. А чтобы приучить Мартелена к дисциплине, он отобрал у него запас бумаги и стал выдавать по пять листков в день.

Мартелен воспротивился и отказался писать что-либо в таких условиях. Но, побуждаемый внутренней потребностью, в конце концов, скрепя сердце, обратился к малым формам. Умерив амбиции, он стал выдавать тексты на две-три страницы, достаточно короткие, чтобы их можно было придумать, написать и выправить на одном дыхании, за день. А если ему случалось отвлечься, Фердье приказывал санитарам силой удерживать его на стуле, чтобы он закончил свою мысль, зная, что любой текст, не завершенный до ночи, погибнет безвозвратно.

Так у Мартелена появился метод, и впервые за свою карьеру писателя-любителя он дописывал тексты до конца. Через несколько месяцев у Фердье скопилось четыре десятка законченных рассказов весьма достойного литературного уровня, которые он с гордостью давал читать коллегам. Он даже подумывал издать небольшой сборник, но Мартелен выказал так мало энтузиазма, что от этой мысли пришлось отказаться.

И тут произошло странное событие, окончательно озадачившее медицинский персонал. Под нажимом Фердье Мартелен продолжал ежедневно писать короткие рассказы, забывая их через двадцать четыре часа. Но мало-помалу его тексты стали походить один на другой до такой степени, что Фердье задумался, не пишет ли он каждый день один и тот же текст. Он решил было, что Мартелен выздоровел и теперь помнит, что написал накануне. Но нет: Мартелен по-прежнему уверял, что ничего не помнит, и тесты это подтвердили. Однако факт оставался фактом: каждый вечер Фердье сравнивал написанное днем с написанным накануне, и с каждым разом отличий становилось все меньше и меньше. Первые фразы поначалу были разными, но через несколько недель унифицировались, и Мартелен теперь воспроизводил их слово в слово — не помня, что то же самое он написал вчера. (Это, кстати, было видно, так как он много вычеркивал и правил.) Потом стали повторяться целые абзацы, и мало-помалу у Мартелена сложился цельный текст, с едиными длиной, сюжетными поворотами и развязкой. Каждый день он рассказывал одну и ту же историю, все с меньшим количеством вариантов, приближаясь таким образом к идеалу, названному Фердье «окончательным текстом», к которому он шел, сам того не зная, все эти годы.

По мере того как вырисовывался феномен, Фердье проникался все большим восхищением к Мартелену. Раньше он смотрел на него как на пациента; теперь же этот пациент был для него писателем. Более того, писателем абсолютным, который бессознательно ведом текстом, складывающимся в его голове, и обретет покой, лишь написав его как следует. А что, кстати, произойдет тогда? — спрашивал себя Фердье. Прекратит ли Мартелен писать? Или будет переписывать каждый день те же страницы до самой смерти? А может быть, этот идеальный текст так и останется недосягаемым и Мартелен обречен лишь приближаться к нему по асимптоте, так никогда и не достигнув совершенства?

Каждый день Фердье прилежно читал все, что написал Мартелен, ожидая момента, когда сегодняшний текст будет в точности похож на вчерашний. Несколько раз ему казалось, что это наконец-то получилось; но, внимательно сравнив два рассказа, он всегда обнаруживал хоть одно расхождение в слове или в знаке препинания — как в игре «найди семь отличий». И все же он подбадривал Мартелена, говорил ему «вы почти у цели» и призывал не опускать рук. Мартелен, мало что понимавший в словах своего врача, смотрел на него пустым взглядом, после чего отворачивался, чтобы очинить карандаш, и снова принимался за работу.

Фердье скоропостижно скончался в 1975 году; а Мартелен день за днем продолжал писать тексты, слегка отличающиеся один от другого.

Только год спустя больной достиг цели, на которую уповал Фердье. 15 марта 1976 года он выдал тот же текст, что накануне, слово в слово; и 16-го тоже, и 17-го, и так далее до конца месяца. То же начало, тот же конец, те же слова, те же запятые на тех же местах. Калька, точная копия. Обен, сменивший на посту Фердье, с изумлением убедился, что тот был прав. Сдержав данное ему обещание, он написал статью о случае Мартелена в «Неврологический журнал», приложив рассказ Мартелена и многочисленные ссылки на наброски, сделанные в свое время Фердье.