По поводу фильмов Тарковского существуют два основных мнения. Первое — фильмы непонятные, сложные, «искусство — для искусства», «тягомотина» и так далее. Это мнение, как правило, принадлежит обычному зрителю. Второе мнение, почерпнутое мною из статей различных деятелей кино, искусствоведов, коллег Тарковского — «новый, особый язык», «интеллектуальное кино», «очень сложные, изощренные фильмы», «загадочные», «фильмы Тарковского посвящены нравственной проблематике», «фильмы, полные символов», опять же «сложное, эзотеричное кино»… Я не могу согласиться с первым мнением, и не вполне разделяю второе. На мой взгляд, Андрей Тарковский чуть ли не единственный кинорежиссер, осознавший задачу кинематографа как самостоятельного, независимого вида искусства. Поясню. Большинство кинорежиссеров, как это не странно, не осознают принципиальную разность между театром и кино. Сильная сторона театра — в создании живого пространства, в котором действуют живые люди. В кинематографе, иллюзорном по природе, «оживление» теней на плоском экране становится суперзадачей. И, как мне кажется, на её решение и должен быть направлен талант режиссёра. Вместо этого зритель оказывается поглощенным сюжетом, а в фильмах «суперэкшн» и вовсе погружаясь в действие до физических перегрузок, перестает обращать внимание на и без того иллюзорную окружающую реальность… Вспомним старое доброе театральное действие с его размеренным неторопливым течением. Где всегда в зазорах сюжета можно разглядеть укромные уголки сцены, живущие своей жизнью или «выглянуть» в окно, с любовью воспроизведенное художником. Только ведь выглянув в такое окошко, увидишь старый задник да пыльную кулису, вместо ожидаемого сияющего летнего утра… Не пытается ли Тарковский расширить эти «зазоры» до необъятных пространств, отводя им главную роль и наполняя их настоящим светом и воздухом? Понятно, что зритель, привыкший к главенству сюжета, перегруженности событиями, быстротой их сменяемости, обилием трюков, откровенно скучает на фильмах Тарковского. Ведь в фильмы Тарковского не содержат «экшн» и оставляют зрителя наедине с самим собой. «Уйти от литературщины, отказаться от повествовательности…» — пишет Тарковский в своем дневнике по поводу фильма «Андрей Рублев». Для того чтобы заставить человека воспринимать пространство, существующее на пленке, от режиссера требуются особые усилия, использование особых приемов, отвлекающих, уводящих зрителя от столь любимого им сюжета с традиционным хэппи-эндом в конце, к жизни пространства, окружающих предметов, звуков мира… Шум деревьев. Колышущиеся в воде водоросли. Капающая вода. Исчезающий кружок от стакана с чаем. Сухой букет на подоконнике. Как тут снова не процитировать Андрея Тарковского: «Поэтичность фильма рождается из непосредственного наблюдения за жизнью — вот на мой взгляд, настоящий путь кинематографической поэзии». Наибольший протест у меня вызывает фраза, что фильмы Тарковского полны символов. Символ — это абстракция. Видеть во всем символ — это постоянно уноситься в мир мертвых конструкций, не замечая, что находящиеся перед тобой предметы просто существуют. Символ не имеет отношения к самому предмету. За именем не видят лица. За деревьями — леса. Не имея доверия к изображению, видя во всем символы, то есть некий второй скрытый (неочевидный) смысл, зритель сам себя загоняет в лабиринт, где и остается блуждать в недоумении. На мой взгляд, в фильмах Тарковского нет того, что «днём с огнем» так ищут некоторые, напряженно анализируя диалоги героев, контролируя их движения. «Только не ищите здесь символов и иносказаний», — пишет Н. Зоркая о фильме «Иваново детство». Тарковский сумел запечатлеть реальную жизнь пространства, здесь и сейчас. Ах, почему бы не расслабиться, не начать созерцать текущую перед глазами жизнь, отдаваясь ее нежному течению и стать, наконец, её частью… И тогда — долго взламываемый ларчик откроется сам, без усилий. Вся критика, касаясь таких феноменов как фильмы Тарковского неизменно начинает «пробуксовывать». Ржавые инструменты этики и эстетики только разрушают хрупкую ткань произведений, несмотря на это искусствоведческое анатомирование, их сущность все равно ускользает. Это также бессмысленно и наивно, как спрашивать у космонавтов, видели ли они Бога. Истинное искусство лежит вне привычных понятий, вне привычной шкалы, поэтому все попытки изучения, а тем паче «объяснения» его заканчиваются крахом.

Как-то мы с Женей нашли папин прибор для измерения артериального давления и решили сыграть в доктора. Однако манжета была рассчитана на взрослую руку и с наших рук (и даже ног) сваливалась. Родители спали и, несмотря на наши уговоры, мерить давление не соглашались. Тогда Женя предложила изловить кота, благо их много водилось поблизости, и обследовать с помощью этого прибора. В точности уже не скажу, каким образом (помню только, что фигурировала колбаса), кот был затащен в окно нашей квартиры — мы жили тогда на первом этаже. Папа проснулся от диких воплей, вбежав в гостиную, он увидел незнакомого кота с манжетой тонометра на животе и свою младшую дочь, деловито нагнетавшую воздух грушей и сверявшую показания на циферблате. От смеха он не сразу смог освободить пациента, который тут же сиганул в окно, и отобрать прибор у Жени.

Как-то меня с Джиброй пригласили на день рождения к нашей общей приятельнице Алёне. День рождения этой уже вполне взрослой барышни проводился, в лучших детских традициях — с родителями и родственниками за одним столом с друзьями, подаренными игрушками, выставленными на всеобщее обозрение младенческими фотографиями. Как я и предчувствовала, после горячего, началась игра в шарады. Алёна раздала всем по листку бумаги и попросила написать три желания, которые каждый мог пожелать себе, потом собрала их в мешок, и после долгой возни и таинственного шушукания с сестрой где-то в дальней комнате, предложила гостям вытаскивать первый попавшийся листок. Мне попался листок, который принадлежал перу видимо сильно уставшего от жизни человека, поскольку там несколько нервным почерком было написано: «Покоя, равновесия, спокойствия». Я разочарованно протянула листок Джибре, и тут заметила, что пожилой джентльмен на другом конце стола, щурясь, пытается прочитать доставшуюся записку. Когда, наконец, это ему удалось, мы услышали как он удивленно пробормотал: «Что за чушь… Желаю себе распущенной половой жизни…» В это время тринадцатилетний мальчишка, прозванный мною с самого Начала «гимназистом», пунцово покраснел и, громыхнув отодвинутым стулом, поспешно вышел из-за стола.

Как люди пьют вино, как пьянеют, так я люблю тебя…

Я тогда очень ждала одно письмо… Каждый вечер аккуратно проверяла почту. Но письма все не было и не было… Помню: захожу в теплый подъезд, теплые летние сумерки, тускло горит лампочка, вокруг нее вьется мошкара; из открытых окон нечетко доносится музыка. Нетерпеливо, застревая ключом в замке, открыла ящик — письма не было. И тут из почтового ящика медленно-медленно вылетела белая ночная бабочка.

Главное сокровище всякого детства — стеклянные шарики…

Что могло быть желаннее и недоступнее? Самая загадочная вещь с неясной историей, происхождением и назначением…

Их нельзя было купить, их всегда находили случайно, в самых разных местах, не связанных никакой закономерностью…

Ходили разные легенды, откуда берутся эти шарики, кто считал, что это — лунные камни; кто-то доказывал, что они падают на землю после салюта.