ЭРРИКО. А так, коротенько, нельзя?
ДЖЕННАРО. Не мешай. Я же говорю.
ПЕППЕ. Дон Дженна, у меня не хватает терпения. Вы не сердитесь, но, когда кто-нибудь долго говорит, мне надоедает, и я ухожу.
ДЖЕННАРО. Уходи, если хочешь!
ЭРРИКО (к Пеппе). Дай послушать. Дон Дженна, продолжайте.
ДЖЕННАРО. Тут нужны были бы, как я сказал, годы и годы. Чтобы не заставлять вас терять время и чтобы не надоесть Пеппе Домкрату, я постараюсь вкратце, хотя я и не писатель и не разбираюсь в политике, пояснить вам, чему невзгоды и злоба людей научили меня за мою горемычную жизнь честного гражданина и солдата прошлой войны, послужившего родине верой и правдой! У меня хранится увольнительный лист. (Хочет пойти взять и показать документ, но его останавливают жестами, которые должны означать — «ради бога», «мы вам верим», «да кто же сомневается».) Итак… Твердые цены… По — моему, они созданы на потребу тех самых людей… которые только потому, что умеют держать перо в руках, берут на себя роль профессоров, причем всегда к собственной выгоде, а нам в убыток. Убыток моральный и материальный; прежде всего моральный, а потом материальный…. Сейчас объясню… Твердые цены практически означают: «Раз ты не умеешь жить, не путайся под ногами, я тебя научу, как надо жить!» Но это неправда, что мы, то есть народ, не умеем жить… Это в их интересах говорить, что народ несознательный, безграмотный, не созрел… А сами потихоньку забирают вожжи в свои руки и становятся хозяевами. На этот раз профессорами стали фашисты… (Неожиданно умолкает; с испугом, всем.) Ребята, выгляните наружу, ведь за это, если услышат, мне не поздоровится.
ЭРРИКО. Дон Дженна, говорите. Профессора еще спят…
ДЖЕННАРО. Но у них есть прислужники!
ФЕДЕРИКО (идет в глубь сцены, осматривает переулок и, вернувшись, успокаивает Дженнаро). Говорите, говорите… Там нет никого…
ПЕППЕ (нервно). Сама мадонна видит теперь, до чего мы дошли. Так действительно больше продолжаться не может!
ДЖЕННАРО. Итак… мы остановились на… вожжи в руки, и хозяевами становятся они… И мало — помалу стараются внушить тебе, что они это делают для твоего же добра, сначала манифестом, потом речью, угрозой, законом, приказом, оружием… доводят людей… вот как нас сейчас (имеет в виду предосторожности, которые нужно соблюдать, говоря такие вещи), что мы боимся даже говорить!
Присутствующие одобряют.
АДЕЛАИДА. Заткнули рот, господи, твоя воля!
ДЖЕННАРО. Народ и профессора тогда начинают все делать наперекор друг другу. Профессора принимают свои меры, а народ — свои. И понемногу ты обнаруживаешь, что ничего тебе не принадлежит, что улицы, дворцы, дома, сады не твои… Все это — собственность профессоров. Они могут всем пользоваться как хотят, а ты не волен даже к камню прикоснуться. И вот в этих условиях начинается война. «Кто хотел войны? — Народ», — говорят профессора. «А кто ее объявил? — Профессора», — говорит народ. Если война проиграна, то ее проиграл народ; а если выиграна, ее выиграли профессора. Вы мне скажете: но какое это имеет отношение к нашему разговору? Имеет: потому что твердая цена — это одна из форм принижения, которая держит народ в зависимости и в положении подчиненного. По моему проекту закона каждый несет какую-то ответственность, и если сложить вместе все эти ответственности, то получается единая ответственность, которая делится поровну: почести и страдания, выгоды и убытки, смерть и жизнь. И тогда не будет никаких разговоров о том, что я, мол, созрел, а ты нет!
Присутствующие слушают Дженнаро с большим вниманием и теперь кажутся убежденными. Только…
ПЕППЕ (чистосердечно). Дон Дженна, я ничего не понял…
ДЖЕННАРО. А если бы ты понял, мы бы не дошли до такой жизни.
АМАЛИЯ (которая во время этой сцены занималась своими делами и не обращала внимания на слова мужа, вмешивается, чтобы отвлечь его от этого разговора). Кончай бриться и одевайся!
Дженнаро снова намыливает лицо.
ПЕППЕ. Дон Дженна. а насчет езды на машине без бензина вы ничего не придумали?
ДЖЕННАРО (шутливо). Это уже другой законопроект. На каждый автомобиль — девять шоферов: один за рулем, а восемь сзади вместо мотора.
Все смеются. С улицы входит Риккардо.
Риккардо (это состоятельный служащий. Он держится скромно, но с достоинством. Одет во все темное, на носу пенсне. В руках газета, которую он просматривает). Добрый день! (Останавливается у порога.)
Все с почтением отвечают на его приветствие.
АМАЛИЯ. Добрый день, синьор. Кофе будет через минуту. Выпейте свежего кофе.
РИККАРДО. Да, спасибо… Этой ночью я не сомкнул глаз. У меня ужасно болит голова… Моя жена, как услышит сирену, совсем теряется. Полтора часа просидели в убежище с тремя детишками, потом вернулись. Какой уж тут сон. Она продолжала дрожать, зуб на зуб не попадал.
ПЕППЕ. Да, этой ночью бомб побросали…
РИККАРДО (показывая на газету). Разрушили два дома у парка Маргериты и какие-то здания в Каподимонте…
ПЕППЕ (подтверждая). Недалеко от трамвайного депо!
ЭРРИКО. Ого, да они (имея в виду бомбардировщики) начинают бомбить всерьез!
Справа входит Мария Розария с огромным кофейником. Все обрадованы.
АМАЛИЯ (к Амедео). Закрой двери и сторожи снаружи!
Амедео повинуется. Амалия наливает всем кофе. Каждый, выпив чашку, платит деньги.
ЭРРИКО (прищелкивая языком). Поздравляю, донна Ама, кофе сегодня замечательный!
ДЖЕННАРО (который во время бритья разговорился с Федерико, произносит в заключение). Правильно! Это могло бы стать еще одним законопроектом.
ПЕППЕ. Сегодня ночью я чуть не умер от страха!
АДЕЛАИДА. А я, когда слышу сирену, что бы ни делала, все бросаю, хватаю вот это (достает из-за пазухи четки) и мчусь в убежище.
ДЖЕННАРО. А у меня начинается такой озноб и так бурлит в брюхе, что, скажу вам, приходится сразу бежать в уборную… Сознаюсь в своей трусости… как слышу сирену, бегу…
ПЕППЕ (к Риккардо). Синьор, а вы что скажете? Когда кончится эта война?
РИККАРДО. Э, кто знает…
ПЕППЕ. Но вот говорят, что теперь бомбить будут сильнее, что разрушат наши города… Как вы думаете, синьор, и нас всех перебьют?
ЭРРИКО. Еще сильнее будут бомбить?
ФЕДЕРИКО. Перебьют нас?
АДЕЛАИДА. Говорят, что они сбрасывают яд…
ДЖЕННАРО (кончил бриться, вытирает лицо полотенцем. Спрашивает почти в унисон с другими). Перебьют нас?
ПЕППЕ. Да, это нечестная война. Ну при чем тут семьи, при чем тут дома?
РИККАРДО (показывая другое место в газете). Вы видите,
объявлен призыв новых возрастов!
АДЕЛАИДА. О мадонна делла Либера!
АМАЛИЯ. Синьор, как вы думаете? Призовут и резервистов? Я так беспокоюсь за своего сына Амедео. Что вы скажете?
РИККАРДО. Э… Кто знает?!
ДЖЕННАРО (глядя на него свирепо, почти с презрением). И вы ничего не знаете, синьор? А еще читаете газеты!.. Человек ищет утешения, его надо успокоить, пусть даже просто так…
РИККАРДО (с состраданием, почти нежно). Что ж, чтобы доставить вам удовольствие, я должен бы сказать, что больше не будет ни бомбежек, ни призыва, что опять разрешат свободную езду автомобилей… А откуда мне это известно?
ДЖЕННАРО. Да… Но вы же носите черный костюм…
РИККАРДО (вспыльчиво). Ну и что? Если человек одет в черный костюм, значит, он знает, по — вашему, когда кончится война и будут ли бомбить или нет?
ДЖЕННАРО (неожиданно почтительно, чтобы сгладить впечатление). Нет… Но вы имеете дело с людьми выше нас… Там, в учреждении…
