Да, она и вправду колдунья. И сомневаться не приходится. А какая ненависть!

— Вы, — Жанна, очень хорошо осведомлены о том, как имеют обыкновение поступать судьи. Может, те, кого вам жаль, кого, по вашим словам, обвели вокруг пальца, числились среди ваших друзей?

— У меня нет друзей, и мне никого не жаль, — немного успокоившись, возразила Жанна. — Они желают моей смерти, уже давно тут никого не сжигали, а им этого недоставало, так почему бы не сжечь меня, раз за меня некому заступиться?

— За вас заступятся судьи, если сочтут нужным, — неожиданно торжественным тоном произнес Жан Боден. Он не позволит, да, не позволит этой дикарке умереть с мыслью, что выбор пал на нее случайно, что, как она сказала, ее избрали, дабы заглушить тревогу жителей деревни. Ей следовало признаться в своем злодеянии, в своем грехе, чтобы каждый мог жить в ладу со своей совестью (и Жанна в том числе, если, правда, у нее есть совесть) после принятия сурового, но справедливого и соизмеримого с совершенным преступлением приговора.

— Судьи? — Она вытаращила глаза.

— Ну конечно, судьи. Если существует возможность, пусть и крохотная (чего не бывает!), что вы окажетесь невиновной, надо говорить, надо с предельной точностью отвечать на поставленные вопросы.

— Даже на вопросы палача во время пыток?

Конечно, без палача дело не обходится. Всегда есть палач. Следовало оправдать его присутствие перед этой женщиной, растолковать, какое место занимает палач при слаженном исполнении столь очевидного закона. Палачу уготовано важное место. Однако, чтобы это понять, следовало бы прежде уяснить все остальное, уяснить функционирование всех других составных частей правосудия, уяснить необходимость остановить распространение зла, отсечь вредоносные элементы общества, чтобы мир исцелился, механизм общества работал без перебоев, права и обязанности составили единое гармоническое целое и каждый добровольно занимал бы в этой пирамиде свое, строго определенное, удобопонятное место. Разумеется, тому, кто находится в самом низу пирамиды, принять подобное положение дел труднее, но находилась ли внизу пирамиды Жанна? Она ведь не крестьянка, не мелкая торговка, перебивающаяся чем и как придется, а в лучшем случае нищенка, в худшем — колдунья и отравительница. Что можно ей внушить относительно прав и обязанностей? Имеет ли ее жизнь хоть какой-то смысл, если она, как ему представляется, вообще находится за пределами осмысленного существования?

— Палач и пытки необходимы как раз потому, что судьи не хотят выносить обвинительный приговор, не имея доказательств вашей вины. Им надо знать правду, неужели не ясно? Когда человек испытывает тяжкие страдания, у него не остается сил лгать.

— А судьи? Сами судьи не лгут?

— Но их ложь не преследует цели утаить правду. — К нему вернулось самообладание: Жанна, несмотря на злобный тон, задает разумные вопросы. Они касались интересной области, к которой он и сам был чувствителен. Его задача — наставить, убедить, заставить понять. — Судьи говорят неправду, не стремясь к обману, как и палач пытает не для того, чтобы заставить жертву страдать. Их цель — победить зло на его территории, установить истину.

Поймет ли она наконец? Встанет ли на путь признаний, поведав о всех подробностях, ради которых он и взвалил на себя эту ношу? О чародействе, о порче, о том, к чему они приводят, и, может, окажись Жанна не столь тупой, как иногда представляется, о благоприятных каменьях или вдруг даже о философском камне, о превращениях элементов. О, он заставит ее все выложить. Терпения у него хватит. В действительности Бодена удручало только одно — вдруг он старается из-за ерунды и перед ним всего лишь вязательница узлов, отравительница невысокого полета, способная при случае сделать кому-нибудь аборт. Вот было бы невезение. Дело Боден выбрал не сам, но он уже давно мечтал присутствовать на одном из таких процессов, случай, однако, не подвертывался. И вот он оказался здесь. Женщине повезло. Он все ей объяснит, не даст ей умереть в неведении. Для него, Бодена, было бы самым страшным наказанием умереть, не поняв. И Боден почувствовал смутную жалость к ее помраченному рассудку.

— Жанна, ну проявите же добрую волю. От вас требуют только одного — правды. Предположим на минуту, что вы неповинны в этом преступлении, в колдовстве, но по крайней мере ваша мать была колдуньей?

— Не знаю, — проговорила Жанна, опустив голову.

— Но ваша мать во всем призналась, в том, что наводила порчу, летала на шабаш, травила людей.

— Она не хотела защищаться. Мне кажется, — с некоторым колебанием в голосе возразила Жанна, и ее лицо смягчилось, — мне кажется, она желала смерти.

— Да кто вам поверит! Ну хорошо, пусть она желала смерти. Но для этого дать себя обвинить в самых ужасных преступлениях? Можно ли решиться на то, чтобы тебя проклинала вся деревня, чтобы тебя обзывали самыми отвратительными словами, можно ли сознаться в самых гнусных проступках, только потому что желаешь смерти? Разве нет других способов умереть?

На память ему пришли Сократ, Петроний. Хотя от женщины вряд ли можно ожидать…

— Мне кажется, — сказала Жанна, — она уже была мертвой…

— Уже мертвой, к моменту ареста?

— Нет, значительно раньше.

Это становилось интересным. Некоторые богословы, причем из самых сведущих, утверждают, что колдуньи отправляются на шабаш не телесно, а в духе (существует не одно свидетельство, когда колдунья всю ночь спала под наблюдением, а утром признавалась, что улетала в дальние края и участвовала в ритуальном поклонении козлу). Не могло ли так случиться, что дух этой женщины, привыкший покидать тело, окончательно оставил его до того, как колдунью подвергли наказанию?

— Объясните подробнее.

Что Жанна могла объяснить? Она и говорила, словно во сне. От жары в комнате (и это после тюремной сырости), от спокойного вида чинившего перед ней перья невысокого человечка она временами теряла чувство реальности. Иногда к ней возвращалась ясность мысли, хитроумие, но в другие минуты она, казалось, уносилась за пределы мира, во вневременное пространство, втягивалась в спор, который ведется испокон веков и который никогда не закончится. Однако как бы в тумане она осознавала, что могла бы увлечь за собой и этого сидевшего рядом человека, чье прерывистое дыхание доносилось до ее слуха (у него, очевидно, было больное сердце или больные легкие, и он страдал от удушья, типичной болезни людей нервных, которую знахарка умеет распознать). Она цеплялась за эту надежду, как, утопая, цеплялась бы за другого человека, думая про себя (а именно такое Жанна вполне могла бы подумать): «Я утону не одна».

— Но ваша мать… Она защитила вас перед судом, сказала, что вы ничего не знали про ее темные дела. Значит, не все в ней умерло. Она была вам хорошей матерью.

Хорошей матерью… Можно ли назвать Мари хорошей матерью? Легкую, воздушную, кроткую, безучастную, прекрасную, холодную, чистую Мари… Когда думаешь о ней, напрашиваются сравнения только с чем-нибудь из окружающей нас природы. Холодная, как родник, к которому приходят зачерпнуть воды, ускользающая, подобно реке, легкая, словно цветочная пыльца, которая безучастно покрывает все вокруг, неуловимая, будто теплый весенний ветерок, который приносит с собой еле заметный нездешний запах, пробуждающий грусть подобно воспоминанию о чем-то случившимся с тобой еще до рождения, о чем-то никогда не бывшем… Мари никогда не гневалась, не бранилась. На сварливую Жаннину бабку она смотрела, как упрямый ребенок на какую-нибудь диковинку, как смотрят на неизвестное животное или даже на неведомое причудливое растение, о котором, отходя, тут же забывают. Никогда от Мари не слышали слова упрека или осуждения. Приходили ли к ней за снадобьем, сделанным по древнему рецепту, за сильным снотворным или за фигуркой, чтобы накликать порчу, приносили ли гвозди с кладбища для снятия заклятий или обрезки ногтей для их наложения, она всегда глядела все тем же взором, означавшим: «Вот, значит, чего он хочет, чего стоит…» Мари делалась передаточным звеном, инструментом. Она втыкала иглу в маленькую восковую фигурку, произносила целительные или смертоносные слова, но клиент хорошо знал и чувствовал, что она — орудие в его руках, что эти слова произносит он сам, сам насылает порчу. Он не мог переложить тяжесть своей ненависти, зависти, сладострастия на колдунью, тяжесть сдавливала ему грудь; он не освобождался от нее, ему лишь наполовину удавалось отмежеваться от последующих событий, чего добивались многие и многие, имевшие дело с более снисходительными ведьмами. Жанна, тогда еще ребенок, ощущала сгущавшуюся вокруг матери злобу и временами разделяла ее. Принятая в деревенскую школу, она соприкасалась там с миром условностей, миром успехов и неудач. Картинки и розги, хорошие отметки и дурацкий колпак для наказания плохих учеников — все это было ясно. Ее бабка Сара по-своему тоже была частью этого мира, где от плохого поступка испытываешь смешанное с горечью наслаждение, а от хорошего — лишь слабое удовлетворение. В этом мире существовала ложь, оружие совершенно необходимое, но была и правда, являвшаяся как бы фамильным достоянием, вместе с универсальным ключом — презрением уживалось и почитание, редкий цветок на недоступных вершинах; но сильнее презрения было стремление выжить и победить, необходимость бороться до последних сил. Бабку Жанна понимала и любила. Однако для Мари ничего этого не существовало или все было в равной мере любопытным, окутанным тайной, безучастным к человеку. Она никогда на Жанну не сердилась, но никогда и не проявляла к ней нежности, в лучшем случае — неопределенную доброжелательность. И все же она действительно не во всем созналась, не позволив тем самым, чтобы дочь осудили вместе с ней. В первый раз Жанна отдавала себе в этом отчет.