Император, никогда у тебя не будет недостатка в гладиаторах. Самые красивые и гордые мужчины будут умолять тебя: «О божественный, достойный удивления император позволь мне быть твоим гладиатором!»

Разумеется, я могу здесь работать. Ведь здесь же работают другие. Я вижу это собственными глазами. То, что могут делать другие, могу делать и я. Инстинкт подражания создает рабов и героев. Если мой сосед не умирает от ударов плети, значит, и я, я смогу их вынести. Посмотри-ка на этого малого, он прет себе прямо на пулеметный огонь. Эх, вот это парень – огонь, у него порох в костях. Разумеется, и я смогу это сделать. Так идет война, так плавают корабли смерти, все по одному рецепту. У людей есть только один шаблон, по которому они делают решительно все, и все идет так гладко, что им не приходится даже напрягать мозги, чтобы выдумать другой рецепт. Всего охотнее люди ходят по проторенным дорожкам. Ведь на них чувствуешь себя так уверенно.

Инстинкт подражания виноват в том, что человечество в течение последних шести тысяч лет не двинулось ни на шаг вперед; несмотря на радио и авиацию, оно живет в том же варварстве, как и в начале европейского периода. Так поступал отец. Так же должен поступать и сын. «Что было хорошо для меня, – говорит отец, – будет хорошо, сопляк, и для тебя». Святая конституция, которая была хороша для Георга Вашингтона и революционных борцов, вдвойне хороша для нас. А конституция действительно хороша, потому что она выжила сто пятьдесят лет. Но ведь и конституции, когда-то носившие в своих жилах молодую, кипучую кровь, со временем заболевают склерозом. Самая лучшая религия в один прекрасный день становится языческим суеверием, и ни одна религия не составляет в данном случае исключения. Лишь то, что делается теперь иначе, чем прежде, лишь то, что под протестом отцов церкви, святых и начальников, пробуждает в людях новые мысли, способно доставить человечеству новые перспективы и преисполняет его надеждой сдвинуться когда-нибудь с мертвой точки. Эта надежда осуществится тогда, когда люди перестанут верить учреждениям и авторитетам.

– Что ты здесь стоишь? Как тебя зовут?

Мой кочегар спустился вниз, он был в дурном настроении и ворчал.

– Мое имя Пиппип.

Мой ответ немного улучшил его настроение.

– Значит, ты перс?

– Нет, я абиссинец. Моя мать была персианкой. Персы отдают своих покойников на пожирание коршунам.

– А мы рыбам. Твоя мать была, по-видимому, очень приличной женщиной. Моя была старой проклятой потаскушкой – сукой, одним словом. Но если ты хоть раз осмелишься сказать мне «сукин сын», то я намну тебе бока.

Он был испанец, а испанцы через каждые два слова говорят «сукин сын». Можно ли сказать испанцу, что его мать была грошовой проституткой, зависит от степени вашей близости к нему. Но чем ближе вы будете к истине, тем больше у вас шансов в один прекрасный момент вытащить у себя из-под ребра нож. Чем дальше вы от истины, тем скорее вы услышите ответ: «Muchas gracias, Senjor», «Благодарю вас, пожалуйста, не стесняйтесь – я всегда к вашим услугам». Никто не обладает таким нежным и таким капризным чувством чести, как самый заплеванный пролетарий. И когда у заплеванных пролетариев чувство чести окажется там, где ему и надлежит быть, тогда последнее слово останется за ними. Сегодня чувство чести у них там, где его любят видеть другие и где его очень удобно разыграть на пользу другим. Зачем тебе честь, пролетарий? Жалованье нужно тебе, хорошее жалованье, тогда явится сама собой и честь. А если ты получишь еще и фабрики, то сможешь спокойно и надолго предоставить эту честь другим; тогда только ты узнаешь, как мало они думают о чести…

Кочегар первой вахты вытащил из огня раскаленный толстый болт и сунул его в ведро пресной воды. В морской воде нельзя как следует вымыться, она хороша только для остуживания шлака. Потом он принялся мыться песком и золой, потому что у него не было мыла.

Котельное помещение освещалось двумя лампами. Одна из них висела перед циферблатом манометра, чтобы можно было видеть давление пара и регулировать его. Другая висела в углу и ожидала угольщика. В этом мире мертвых ничего не знали о земле, не знали о том, что существуют ацетиленовые лампы, газовые лампы, газолиновые фонари, не говоря уже об электричестве, которое так легко можно было провести на корабле установкой небольшого динамо. Но каждый цент, потраченный на «Иорикку», – выброшенные деньги. Кормить рыбу деньгами было бы безумием, пусть довольствуется командой. Наши лампы были найдены при раскопках старого Карфагена.

Кто хочет изучить форму этих ламп, должен отправиться в музей и осмотреть там римский отдел, где среди горшечного товара найдет и лампы, освещавшие наш корабль. Это был сосуд с трубочкой. В трубочке торчал клок пакли. Сосуд наполнялся той же жидкостью, которая наливалась и в лампу семи девственниц, горевшую в нашем помещении, жидкостью, которую ошибочно называли керосином. Четыре раза в час приходилось выдергивать клочок пакли, так как он дымил и наполнял котельное помещение непроницаемым, густым черным дымом, в котором сажа летала тучей, как саранча в Аргентине в тяжелый год. Паклю приходилось выдергивать голыми пальцами, поэтому после первой же вахты я ушел с обгорелыми ногтями и с обожженными на концах пальцами.

Станислав сдал уже сегодня две вахты. Что это означает, хотел бы я знать? Несмотря на то, что он еле ползал, он все же оставался еще целый час в котельном помещении, чтобы помочь мне.

Кочегар обслуживал девять топок. А насытить эти девять топок должен был угольщик. Но прежде чем приступить к доставке угля, надо было выполнить другую работу. А так как топкам было очень мало дела до этой другой работы и каждое пренебрежение к ним тотчас же показывал манометр или о нем выкрикивалось на мостике, то, прежде чем приступить к этой побочной работе, надо было натаскать такой запас угля, которого хватило бы с избытком на все время ее выполнения. Этот запас заготовлялся предшествующей вахтой для той, которая ее сменяла, причем заготовить его можно было лишь путем нечеловеческого напряжения сил в течение двух средних часов каждой вахты, в мою вахту, следовательно, с часу до трех. С двенадцати до часу шла предварительная работа, а в три часа начиналась выноска золы угольщиком новой вахты. За два часа, таким образом, надо было стаскать весь уголь, который в течение четырех часов поглощают девять топок идущего полным ходом корабля. Если уголь лежит в угольной яме вблизи топок, то доставка угля – работа для одного здорового, сильного и откормленного рабочего. Но если уголь лежит там, где он в большинстве случаев лежал на «Иорикке», то эта работа для трех-четырех сильных мужчин. Здесь же ее должен был исполнять один. И он исполнял ее. Потому что ведь он мертвец. А для мертвеца нет ничего невозможного. И никто не умеет лучше подогнать, никто не умеет горше съязвить: «Угольщик, собака! Я покажу тебе, кто я такой!» – чем свой же брат, пролетарий, такой же мертвец, такой же голодный и затравленный. И у каторжников есть своя гордость и свое чувство чести. Их гордость – быть хорошими каторжниками и «хоть раз показать», на что они способны. Когда взгляд палача, обходящего с плетью в руках их ряды, остановится на одном из них с некоторым недоброжелательством, он счастлив, словно сам император приколол ему лично орден на грудь.

Кочегар подбросил угля в три топки, потом усилил огонь в трех других расположенных между ними топках. Над каждой топкой стоял номер, начерченный мелом. Номера с первого по девятый. Когда заправка этих топок закончилась, очередь подошла к топке номер три: здесь уже почти все выгорело, и кочегар длинным, тяжелым железным шестом стал отрывать от решеток шлак. Шлак держался крепко, и из огненной пасти топки с ревом вырывался кипящий жар. С каждым подносимым к огню куском шлака жар усиливался. И вот перед всеми девятью дверцами топок лежал добела раскаленный шлак. Воздух в котельном помещении накалился, как в горящей печке. И на кочегаре и на мне были только брюки, больше ничего. У кочегара на голых ногах были лишь изодранные суконные обмотки, у меня – башмаки. Время от времени кочегар подпрыгивал и стряхивал с ног горящие угли. Шест он мог держать в руках только потому, что обмотал себе руки мешками и меж шестом и руками держал кусок кожи. Наконец жар, исходивший от раскаленного шлака, стал так силен, что кочегару пришлось уйти от огня. Я погасил шлак, залив его водой из чана. Поднимавшийся взрывами пар заставил нас отскочить к стене. Гасить куски шлака поодиночке по мере их выемки нельзя, потому что во время гашения кочегар не мог бы работать. Тогда выгребка шлака длилась бы слишком долго, огонь в топках уменьшился бы и пар упал бы так низко, что понадобилось бы полчаса безумного труда, чтобы опять поднять его. Пар падает как ни в чем не бывало, а поднимается медленно, с затратой чудовищных усилий.