Особенности немецкого школьного образования были таковы, что теперь Ванечка с удивленьем обнаружил себя младшим в классе. На большой перемене он достал, как это принято там, у немцев, плитку шоколада - свой завтрак. Мальчики молча окружили новичка, и самый рослый сказал зловеще: «Ешь, ешь, а мы на тебя поглядим». Сообразительный Ванечка догадался, что в Москве, должно быть, шоколад считается лакомством, и есть его вот так, точно это хлеб – непростительное хвастовство, за которым должно воспоследовать неминуемое наказанье. Он быстро сменил тактику – разломал шоколад на мелкие осколки и поделил между великовозрастными однокашниками. Справедливость была восстановлена. Установление тотальной социальной справедливости – торжество принципа «всё поделить» – застало Ванечку уже на первом курсе юридического факультета московского университета. По счастью, он еще ничего, кроме основных положений римского права, не успел освоить. Российские законы с их общеизвестным несовершенством в одночасье были похерены, и осталось в действии лишь неоспоримое право маузера.
«Рёв на улице» лишил Ванечку возможности влиться в ряды золотой молодежи. А как он был уместен, изящный и гибкий, на шехтелевских лестницах со спадающими мягким потоком перилами! как шли ему пикейные жилеты и отложные воротнички! как его бархатные глаза серовской девочки нравились изысканным дамам, хозяйкам поставленных на широкую ногу домов! И всё это не пошло далее надежд, не состоялось, не реализовалось. Ванечке досталось штудировать книгу перемен. И, само собой, ученье Карла Маркса. Как вы уж заметили, у молодого человека была развита интуиция – он понимал, что к чему. Конечно, для Ванечки существовала Германия, во всяком случае ZОО. Но и в такой педантичной стране, где даже детские коляски снабжены номерами, уж начинался рёв на улице.
Слово «студент» тогда ассоциировалось со словом «беспорядки». В девятнадцать лет Ванечку приняли в партию большевиков, после того как он великолепно изложил ячейке суть марксизма и элегически вспомнил о своем участии в студенческих волнениях. Ванечкино революционное прошлое было чистейшей воды выдумкой. Да ведь и Карл Маркс, согласитесь, свою теорию высосал из пальца. Так что всё было одно к одному.
За год перед этим судьбоносным событием Ванечкина матушка поехала якобы на воды. На самом же деле – перевести небольшие уцелевшие деньги из Германии в Швейцарию. Подальше положишь – поближе возьмешь. Недаром она была дочерью купца первой гильдии. В ее отсутствие Ванечка сумел обвенчаться со своей ровесницей Лизанькай Замлынской. У нее, профессорской дочери, было отличное приданое – мягкий подбородок в стиле модерн и светлый взгляд на вещи. Для большей романтичности профессорского благословенья тоже не спросили. В обстановке всеобщего смятенья сошло. Матушка, узнав о тайном браке сына, почла за лучшее вовсе не возвращаться. Известие о рожденье внука не склонило ее к иному решенью. Той порой профессор Замлынский, знаток упраздненного российского права, также поспешил в края с климатом более мягким, нежели наш. Отъезд тестя возмутил Ванечку сильней, чем невозвращенье матери. Тем более, что очень многие матушкины драгоценности остались дома и потихоньку распродавались Ванечкой. Профессор же оставил за собой лишь хвост из ГПУ.
Между прочим, товарищ Разливанов, на партсобранье не спят. Ты что, о дамочках думаешь? нет? не финти. Вот мы тебя женим. Ты ж у нас холостой ходишь. Без попа женим, по-пролетарски. – Нет, товарищ Дергачев, я всё слышал. К завтрашнему утру составлю грамотное письмо немецким рабочим. А жениться буду после окончательной победы мировой революции – она не за горами. – Правильно понимаешь, товарищ Разливанов. Годик подождать можно, молодо-зелено, погулять велено.
Лиза, я не могу позволить, чтобы тень профессора встала между мной и ячейкой. Вы с Алешей должны оставаться здесь. Ко всем подселили… ко мне нет, но я вовремя поменялся на квартиру, полностью отвечающую партнорме. Вот еще кольцо… это последнее. Да их и было там всего три. Пишущую машинку привезу завтра на извозчике.
Горько! Раиса, не стесняйся! ты посмотри, какой парень! не парень, а коробка шоколада от буржуя Эйнема. Одежонка не свадебная… ну, да нам лоск-то ни к чему. Мы этих, в пикейных жилетах, в расход пустили. Ну-ка, Ваня, у тебя силушка молодая. На топор, отколи вон ту загогулину с перил… ишь, начудили… в печку ее, в печку… во… теперь что надо.
Алеша кашляет в кроватке, а мне всё слышится, как хор поет многия лета… так радостно поет нам с Ваней. Еще печатать и печатать… до утра успею. Алеша такой ангел… весь в отца.
Раиса, ты мой партийный товарищ… должна понимать. Иметь своих собственных детей вовсе не обязательно. Собственности больше нет… нет такого понятия. Дети принадлежат всему пролетариату. Поди, возьми в детдоме… воспитаем строителя новой жизни. Ну что тебя волнует? Нет, дело не во мне. У меня, если хочешь знать, есть сын от одной дамочки ''из бывших''. Я не стал с ней расписываться… не наш человек. Как зовут – кого? мальчика? Алешей. Приведу, конечно.
Мама, ты буржуйка. Наряжаешь елку, красишь яйца. У тебя на пишущей машинке буква ять. Тетя Раиса – коммунистка. У ней на постели наволочки с серпом и молотом. В детском саду октябрята сказали, чтоб я шел к тете Раисе. Будем строить новую жизнь. А ты сиди дома со своими куличами, когда тебя с работы уволят.
Алешу забрал отец. Я не ропщу, мальчику пора перейти под мужскую руку. Важна не моя, а его судьба. Меня действительно уволили, как предрекал не по годам разумный Алеша. От кого-то узнали про куличи. Не падаю духом, дала объявленье в газету: переписка на машинке. Сижу, печатаю. Поглядываю на праздную букву ять, заодно и на фиту. Не смотреть в пустой угол… там стояла кроватка. Вдруг – гость. Где бы это записать. Но чудо оказалось куда чудесней. Прямо с порога на меня глянули Ванины неаполитанские глаза. ''Иван Разливанов-второй'' – представился мой визитер.
Ахти мне, автору! тот самый Ванечка Разливанов, что умудрялся не стряхнуть чернил с пера в тетрадку! Где ж его носило все эти годы? Открутим пленку назад и посмотрим. Вот он стоит на свадьбе Ивана Разливанова-первого. Правда, невеста в церкви его не видит, у нее перед глазами туман. А от скудного угощенья голодного времени деликатный гость уклонился. Вот через шесть лет, та же церковь, изрядно обветшавшая. Иван Разливанов-второй наклонился поближе к старенькому подслеповатому священнику. – Батюшка, Вы меня помните? шесть лет назад обвенчали с Лизой Замлынской. – Как же, как же… красивая была пара. Только родных в церкви почитай что и не было… время страшное. – Батюшка, сделайте милость, дайте мне выписку о венчанье. – Придется самому, у меня тут из причта ни души… вон один дворник неграмотный. Которого числа венчались? ага, вот и запись. Извольте, готово. – Батюшка, Вы написали Иван Степаныч, а я Семеныч! – Плохо вижу, не взыщите. Сейчас напишу еще раз. Иван Семеныч Разливанов и Елизавета Федоровна Замлынская.
Пушкинской метелью веет от этого сюжета. И Уилки Коллинзом тоже. Вот уж Иван Разливанов-второй кладет перед Лизой свидетельство о венчанье и зовет, зовет ее ехать с ним. Куда? неважно… прочь отсюда. И та соглашается. На дворе двадцать четвертый год. И Набоковым тоже веет. Только, кажется, опять не состоялось. Не бил барабан перед смутным полком, не плыл корабль в Новый свет. На другой день Иван Разливанов-второй не увиделся с обретенной женою, но встретился с Иваном Разливановым-первым в подвалах ГПУ. И тут мы узнаём о занятьях последнего начиная с двадцать второго года, после окончания им юридического факультета. Много дней Разливанов-второй ставил кровавые кляксы на пол в клеточку.
Красный следователь, называется… сволочь недобитая. Тебе эта бумажка о венчанье боком выйдет. Скрыл от ячейки, зять белого эмигранта, поповский прихвостень! А мы тебя еще на партийке женили… только бабу зря испоганили. Нынче же вычистим из партии как чуждый элемент! – Товарищ Дергачев, это не я… однофамилец мой. Смотрите: Иван Семеныч, а я Степаныч! – Не темни, гнида, я грамотный! читай: Сте-па-ныч. Ложь партбилет на стол!
