Даже во сне трюх-трюх. Надо остановиться. Надо что-то придумать. Скоро не будет сил всё это взвалить на спину. А навар такой плевый, что приходится таскать всё больше и больше. Инерция жизни. Влез во что-то, раскрутил. Теперь попробуй сверни раскрученное. Некоторое количество книг у него в чулане тусовочного кафе. Они там однажды уже поплыли, когда наверху в офисе трубы лопнули. Бывшая жена зорко следит, чтоб он не привез этой книжной заначки обратно домой. А кафе перестало пускать его в чулан. Отрезан от своего товара. Уж это мне жалкое мелкое предпринимательство. Когда-то было запретным и дерзким. Потом явным и разнузданным, в период всеобщего пофигизма. Теперь почти никакое. Если учесть Борисову неистребимую меланхолию, получается вовсе грустно. Пропади пропадом вся мировая литература. Случись что-нибудь! случись! Господи, да что может случиться? земля что ли разверзнется? Помоги мне, всесильный бог моего народа. Я не такой как все. Мой народ не такой, как все народы. Стихи у меня не такие, как у всех. (Тут он прав.) Пусть стихи мои не пропадут, когда господь станет испепелять в гневе своем все книги. Нет, нет, не истребляй груды книг, Адонаи. Я должен торговать. Деды мои и прадеды торговали. А я, поэт, - чем могу я торговать, кроме книг? не бюстгальтерами же. Трюх, трюх, мой рюкзак. Оттягивайте руки, сумки.
Детей не родил. Дома не строил. Кто дома не строил – земли не достоин. Предлагает себя каждой женщине, у которой нет мужа и (поэтому) есть деньги. Выбирать не приходится. Это очень горько. Предлагает то, чего фактически уже нет. Это страшно. Тащится в предзимней ранней темноте к троллейбусной остановке. Трюх, трюх. Печатает тяжелые шаги по чуть присыпанному первым снежком тротуару. Ровненько так выпал. На остановке живет бомж, родом из Архангельска, звать Сергеем. Валенки, тулуп, ушанка. Спит на лавочке. Сейчас бодрствует. У него гости: два мужика и баба с сильно побитой рожей. Борису очень хочется поставить тяжелый рюкзак, но некуда. Стоит полупустая бутылка, разложена колбаса, хлеб, честно поделенное на четыре части яблоко. А помнишь, Серега, когда тебя Таня выгнала… Да, бомж иногда исчезает, затем появляется вновь. Милиции по барабану. Паспорт забрали, и тем ограничились. Троллейбуса долго нет. Борис бы от ихней колбасы не отказался. Куда он сейчас идет – там не накормят. Есть места, где и кормят. Но всё ж не любят. Говорят: «Собирайтесь скорей, а то этот букинист придет. Вы хотите с ним встретиться?» Он раскладывает книги, пока люди одеваются, и не дает запереть помещенье. Задерживает всех, однако к метро его подвозят. Интеллигенты мягкосердечны.
Не только интеллигенты. Пока водитель троллейбуса там где-то играет в домино, отчего и ходят троллейбусы всегда по четверо, слабопьющая бомжиная компания отодвигает свою закуску, дает Борису место, наливает ему в чужую стопочку и сует в руку – он едва успел перчатку снять – полновесный колбасный бутерброд. Выпил, съел. На душе полегчало. Эта вот, побитая – она не злая, только никудышная. Ее самоё из дома сноха гонит. Пока троллейбус придет, всё узнаешь. Пришел таки. Борис забыл было рюкзак с книгами, но Света – так зовут побитую – напомнила. Хотела надеть ему на плечи – и не подняла. Что у тебя там, кирпичи? Едет, мурлычет: чижик, пыжик, где ты был? на скамейке водку пил. У мелких хозяйчиков, что якшаются с бывшей Борисовой женой, такие дурные лица – бомж Серега просто красавец в сравненье с ними. Крупный архангельский мужик, потомственный помор. Медведь медведем. А у него, у Бориса? Вечно ждущие денег глаза. Несчастное лицо неудачника. Боже, как плохо в России. И уехать нет сил. И там, за океаном, тоже надо что-то делать. Предпринимать что-то, а пойдет или нет, неизвестно. Верней всего нет. В советское время было много синекур. В его доме, на первом этаже, коллектор передвижных библиотек. Никто туда никогда не приезжал, никто ничего никуда не передвигал. Тоже мне передвижники. Три дамы пили кофий и в очередь бегали по магазинам – ловить, что выбросят на прилавок. Борис свел с ними дружбу и потихоньку воровал стоящие без движенья книги. О, ностальгия. О, благостный застой. Главное - не делай волн. А прокормиться в Москве не бог весть как трудно (было). Славная штука бомжиная колбаса. Славная бомжиная жизнь. Хорошо сейчас быть директором библиотеки. За книгами никто не ходит. Даже каталога нет. Интернет. За деньги скачивают. Иногда платные концерты. Платные выставки (плата с художника), презентации. Но эти дамы директора тоже чьи-то жены. Каких-то чиновников. Боже, как он обносился. У Бориса есть костюм, но Борис его экономит (в гроб его положат в этом костюме). Неплохо быть и директором районного молодежного центра. Тоже чьи-то жены. Молодежи эти центры сто лет не нужны. Бабушки водят внуков на платные музыкальные занятия. Старики ходят на свои поэтические тусовки. Заполняют анкеты без телефона. Формально им всем по семнадцать. Новая русская туфта. Темный месяц ноябрь. Самый трудный в году. Птичка в дальние страны, в теплый край, за синё море улетает до весны. Давно улетела, блин. Когда он, Борис, снова увидит Крым? Кры–ы-ым!!! Все границы открыты. Хошь бы и на Канарские острова. И око не видит, и зуб неймет.
Встал, чтоб выйти из троллейбуса у метро Полежаевская. Рюкзак болтается, легкий и пустой, как брюхо ощенившейся собаки. От волненья не вышел, снова сел, начал шарить. На дне рюкзака только диски. Достал один – с картонной коробочки глянула его собственная унылая физиономия. Запись с единственного концерта в здании международного фонда славянской письменности, где он вечно торчит. Если нет сил уехать, то стать хотя бы русским. В паспорте графы больше нет. Сошел на Беговой, топчется в недоуменье у фонаря под мокрым снегом. Господь услыхал его неразумную просьбу – испепелил книги раньше, чем бедняга успел отказаться от своих слов. Вот и дырочка в рюкзаке – круглая, с обожженными краями, точно от пули. Так и пахнет паленым – воздух влажный. Надо думать, и троллейбус поехал дырявый. Когда-нибудь докатит до Серегиной бомжиной скамьи. Если б вернуть те мгновенья, когда многожды битая Светлана пыталась поднять с нее тяжелый рюкзак! А что теперь у него дома? как его несанкционированный склад? и что думает ОНА о зияющем отверстии в лично ЕЙ принадлежащем потолке? и вообще? Остались ли на свете хоть какие-нибудь книги? Наказан лишь он или все чохом, заодно? Куда податься? В тусовку не имеет смысла, его дисков даром не берут. (А какая у него хорошая декламация!) Книжные магазины сейчас закрыты. Разве что в витринах?
Перешел через Хорошевку, сел на троллейбус в обратную сторону. Вон женщина читает. Кажется, Достоевский. Борис вздохнул с облеченьем. Если сгорели только его книги, это даже к лучшему. Самое время переменить участь . На какую? да на любую. Оно, казалось, ниже нельзя сидеть в дыре. А вот и дырка в обшивке троллейбуса. Неужто Борис так долго медлил под фонарем, в полной прострации, что троллейбус успел обернуться? не по воздуху же он, троллейбус, летел? Хотя… всё может быть, если реальность сдала позиции. Жизнь Бориса стала ирреальной уже давно. Он просто этого не замечал. Бомжиный бутерброд открыл ему глаза. Не думай о хлебе насущном. Бог даст день - и бог даст пищу.
Бомжиная скамья была пуста. Но следы – большие следы снежного человека йеху – явственно вели по новенькому снежку. Приглашали за собой Бориса, у которого не было планов на будущее. Натягиваясь изо всех сил, Борис старался ставить свои ступни сорокового размера точно в Серегины следы, последний раз отпечатавшиеся при входе в подъезд на обрывке коврика. Шлепая о стенки пустым рюкзаком, Борис поднялся на пятый этаж хрущевки. Еще один марш лестницы вверх – решетка перед дверью на чердак, висячий замок на решетке и громкий храп Сереги, поджавшего длинные ноги на прокрустовом ложе из трухлявых подушек от софы советского производства.
А сон бомжиный чуток. Серега вскочил, по-собачьи встряхнулся, с трудом просунул чудовищных размеров клешню сквозь решетку, снял для балды висящий замок. Потеснился с удивительным проворством и собственноручно уложил Бориса к себе под бок. Боясь пошевелиться, Борис обдумывал предстоящую ему бомжиную жизнь. Однажды в девяностых он увидел на станции метро объявленье: в бане по такому-то адресу лица без определенного места жительства могут не предъявляя документов бесплатно вымыться и пройти санитарную обработку. Это насчет вшей. Весьма гуманно. Сентиментальные ностальгические мысли перемежались в голове Бориса с отчаянно смелыми планами будущего юродства и бомжевания. О времена, когда еврей мог получить политическое убежище в Германии или в Канаде, а в его конкретном случае и в США – он в партии не был – с бесплатной медицинской страховкой и много чем еще. О, блаженные времена официального советского антисемитизма! где вы? как вернуть вас? Теперь Борис мог рассчитывать лишь на необъяснимое милосердие новой власти – на незаработанную пенсию, один продуктовый набор в год (его должны признать одиноким пенсионером, это было бы только справедливо). Еще, если подойдет размер – бесплатная куртка и кроссовки. Очень кстати было бы. И вообще бог не фраер. Его новый товарищ, большеногий Серега, и того не получит, не имеючи паспорта. Функционирует ли еще бесплатная анонимная баня? Судя по запаху, исходящему от крупного Серегиного тела, нет. Ничего не светит Сереге, кроме временного благорасположенья пьющих подруг и, соответственно, временного пристанища. Вот с этим у Бориса намного хуже. Все его знакомые женщины – умные от природы стреляные воробьихи, на мякине не проведешь. Всучить им книгу – куда ни шло, а вот себя самого – ни в какую. Новая русская действительность их быстро умудрила. В чем - в чем, а в этом натаскала. Возьмешь человека в лодку – как раз потонешь. Прекрасные были времена, когда недалекие женщины получали неплохие деньги, не столько по должности, сколько по еще большей глупости и еще большей обеспеченности дающих взятки лиц. Будь благословенна эта долго не скудевшая рука. Деревянные советские деньги из нее так трусились, так легко, весело сыпались, что и Борису перепадало. Вполне достаточно перепадало. Борода его кудрявилась, глаза глядели гордо. Маленькое брюшко, тугое словно барабан, сообщало облику Бориса дополнительную важность. Правая рука по-хорошему должна быть толще левой у всякого порядочно теннисиста, чего у Бориса не наблюдалось. Больше трепался, чем тренировался.
