13

Уже Зырянову оставалось там жить дня четыре – вдруг местные все зашевелились. На прогулочных теплоходах вывесили потрепанные государственные флажки. На молу, наоборот, большой блекло-зеленый. Предполагаемые нубийцы, вместо того чтоб стричь газон, уселись на водные велосипеды, среди них две женщины (случай небывалый, в курортной зоне работали только мужчины, а женщины всех оттенков кожи прятались где-то в других местах и на люди не показывались). Уселись, катались, и при этом еще пели во всё горло. Мужчины усердно крутили педали, женщины прохлаждались колой. Зырянов спросил того же бойкого водителя автокара: что за праздник сегодня? Тот предпочел не отвечать.

Ночью запел муэдзин. Пел красиво и долго. Замолк, можно уснуть. Нет – отдохнувши, запел опять. И в следующую ночь всё по новой. Причина была неясна. Зырянов ни с кем не общался и телевизора не включал уже больше недели, с мрачного дня теракта в Домодедово. «А вы включите»,- посоветовали ему соотечественники на остановке автокара. Включил – батюшки светы! революция! Не у нас, у них. Из Каира нельзя вылететь. Все ринулись сюда в Хургаду. (Зырянов считал, что «хургада» значит «пустыня».) Мобильника Зырянов с собой не взял, беспокоиться о нем было некому. Как-то странно его тур был оформлен – без обратного билета. Там получите. «Там» тоже не получил. Гид сказал: сажать в самолет будут по паспорту. Общей эвакуации не объявляли, но люди старались улететь раньше срока. В Хургаде уже били стекла и громили магазины. Зырянов свой срок дожил. На дверях столовой висел список, кто на какой рейс. Главное не опоздать к автобусу.

В аэропорту был тот еще бардак. Сажали не по паспорту, а по туристическому ваучеру. Зырянов его вчера выбросил, потом извлек из мусорной корзины. Спросили: «Вы куда хотите прилететь? в Шереметьево или в Домодедово?» - «Да какая разница!» (Куда полетел его багаж – вот в чем вопрос.) Наши наседали, крыли по трапам, кашей грузился последний эшелон. Наконец сел в большой пузатый боинг. Рядом безымянная девочка в тех же шортах и той же фигурной маечке. Навсегда она пропала под тенью загара, как та цыганюшка, что шла по вагонам в день их знакомства. Сидели нервничали: выпустят рейс или нет. Выпустили, и полетели они в московскую зиму. Беседовали друг с другом не больше, чем с третьим пассажиром, что сидел возле прохода. Насчет встать-пропустить или передать стаканчик соку.

А в Шереметьево сажать не хотели. Уж знали, в какой обстановке загружали. Кто там летит – бог ведает. Только не хватало им у себя теракта. Кружили минут сорок. Зырянов, налетавшись в тайгу, доброжелательно объяснял, не своей студентке, а всем желающим слушать: так кружат, когда хотят сбросить топливо перед аварийной посадкой. Измученные соседи цыкнули на него: заткнись, умник. И были правы. Наконец сели. Аплодировали, чуть только боинг подпрыгнул, коснувшись земли, теперь так принято. Если хочешь вдобавок перекреститься – пожалуйста, никто не удивится. Пошли по длинному рукаву в зданье. Подслеповатый Зырянов переодевшуюся девочку в толпе давно потерял, да и не искал. Получить багаж и рвать когти. Долго не узнавал чемодана, хоть и привязал к ручке пестрый шерстяной поясок от кофты покойной матери. Нашел, забрал. Поплутал по залам, вышел к электричке. В первом же вагоне плюхнулся в кресло. Напротив, через проход, лицом к нему сидела та же девочка. Узнал не сразу – лишь когда она заговорила по мобильному. Нехорошо получилось. Не будь он таким слепым, прошел бы мимо.

С Зыряновым раз пять-шесть случалась одна и та же история. Бывало, в советское время стоит в очереди и хорошо запомнит, кто перед ним. Потом, часа через два сидит с тем же человеком рядом в метро. Или переходит вместе с ним улицу, почти касаясь плечом. А скольких подобных случаев он не заметил! Нелепая мысль, что за ним следят, в голову не приходила. Просто всё непросто, и он обладал свойством склеиваться с людьми на неведомых дорожках повседневной жизни. И других людей склеивал. Когда-то, работая в НИИ, десять лет был уверен, что Ясин и Фрегер одно лицо. Поздоровавшись с утра, например, с Ясиным, с Фрегером упорно не здоровался. Он, наверное, и одинок был в отместку за свой нелепый дар склеиванья с чужими людьми. Но чтоб так склеиться с конкретным, почти знакомым человеком – такого с ним еще не случалось.

Девочка закончила разговор и пришла к нему на помощь. «Александр Иваныч, вы меня не сразу узнали. Это я». (Кто «я»? «Я» бывают разные.) Выручила из затрудненья и ушла в себя. Если бы знакомство состоялось немного позже, после Линдиной смерти, Зырянов решил бы, что видит новое воплощение Линды – такое повышенье она заслужила редкими собачьими добродетелями. На Белорусском вокзале новое Линдино воплощенье кивнуло ему и вышло. Порхал снежок. Все религии одинаково правы и неправы. Сформулируем гипотезу сами. Получится не хуже. Линдина душа (а она у нее была? не придирайтесь, богословы) вселилась (точно рак-отшельник в новую раковину) в самую удачную оболочку, какую когда-либо видела. Получилась вот такая деликатность. (А что, девчонка временно была без души? ну, что-то подобное.)

14

С некоторыми людьми легко, и не знаешь почему. С другими говоришь – будто воз везешь. И не возраст тут решает. Слушали же Зырянова студенты под лестницей. Зависит всецело от энергетики. Если соль не солона, чем сделаешь ее соленою? Не играй под суфлера, не пой под фанеру, не тяни кота за хвост. У Зырянова с собой было. Прихватил порядочно из других миров, отправляясь гостить на землю. Механизм передачи энергетики от человека к человеку не изучен, но сам факт сомненья не вызывает. Выздоравливают же в палате раненые, если заведется один живчик. Зырянов знал вдрызг больных людей, дерзавших лечить кого-то наложеньем рук (за деньги). Что можешь ты отдать, если у тебя на самого себя не хватает? Депрессивные психоаналитики, общенье с которыми явно вредно – это из той же оперы. Цельный и ясный, точь-в-точь вымытое до скрипа стеклышко, Зырянов был мощным энергодонором. Мог много отдать – и много еще оставалось. Видно, потому люди с ним и склеивались.

15

А вот глаза у Зырянова не были цельными и ясными. Сдался, пошел в серьезную глазную поликлинику. Назвали штук пять диагнозов и предупредили: оперировать опасно. Что здесь, что за границей – риск остается. А Зырянову как назло хотелось смотреть, смотреть и смотреть - пока еще видит. И полетел на Тенерифе. Ему в воздухе было весело и занятно, чувство опасности вовсе отсутствовало. Огляделся вокруг: не сидит ли поблизости знакомая темноволосая девочка. Пока нет, но еще появится. Раз он слепнет, провиденье должно послать Миньону, чтоб его водить. Худенькое плечико задержавшегося в подростковом возрасте существа. Старик – это подросток наоборот. До взрослого стандарта оба не дотягивают. Ей двадцать от начала, ему двадцать до конца. А сходство заметно. Так он и летел один – в полном салоне,, и рядом пустое кресло.

16

Ну, были женщины. Но могли быть и получше. Мало он их настрелял, и всё бестолку. Опыта хватило, чтоб отбить охоту охотиться дальше. Вот острова в океане – самое то. На море-окияне, на острове Буяне деются чудеса. Вчера океан был злой как черт, сегодня смиренней голубицы на яйцах. Может, когда и смирен, только не весной. Шибается о скалы, вздымает разноцветные фонтаны, ворочает во такие бульники. Войти в него еще кой-как можно, если не убоишься. А вот выйти целое дело. Надо всё время оглядываться на идущую за тобой волну. Стать к ней боком, расставить ноги – только б не повалила. Волна перекатится через твою голову, обнажит каменистое дно, утащит из-под ног гальку с черным вулканическим песком. Тогда можно сделать еще несколько шагов. А где уж поднимается берег, там нужно подать ноги вперед подобно дельтапланеристу, и пусть волна сама тебя высадит, как на лопате. Трижды его крепко шарахнуло камнем, притерло к выступу скалы – отделался синяками. Это под Новороссийском его волна когда-то затаскала. Раз семь падал лицом вниз, но в конце концов вылез. Сейчас на гребне волны Зырянов поймал – не на берегу нашел - классные часы с двумя циферблатами. Если постоянно путешествовать, можно на одном циферблате сохранять свое домашнее время, на другом ставить местное. Так он и будет делать.