— В вашей воле распоряжаться делами Паталипутры и употребить все средства ради ее безопасности; но было бы при этом достойнее не оскорблять безосновательным подозрением святого брахмана. Конечно, вы изощрены в науке политики и интриг, и я не собираюсь поучать вас. Но мне кажется, что прежде нужно иметь твердые доказательства, а затем уже действовать. Убедитесь сначала, что благородный Чанакья — греческий шпион, и тогда поступайте с ним, как того требует закон. Но одно я могу сказать: из моих бесед с брахманом я понял, что пришел он сюда не из корыстных целей. Он лишен всяких желаний. Вот и Мурадеви уговаривала его принять приют в ее дворце, но он отказался от приглашения. Я еще раз подчеркиваю, что не собираюсь поучать вас. И если вы убедитесь в своих подозрениях поступайте, как найдете нужным. Но не следует все же оскорблять преждевременным подозрением несчастного брахмана, этого почтенного ученого человека.

На том и окончился разговор первого министра с главным военачальником, и Бхагураян отправился в свои покои. Но разговор оставил глубокий след в душе кшатрия. Чувствовать себя в подчинении у человека, который не доверяет тебе, у человека, с которым ты, в сущности, должен быть равным по положению, — что может быть унизительнее? Он готов уступить некоторую долю власти, но быть оскорбленным подозрением — невыносимо для его достоинства. Нет, нет, там, где правит Ракшас, не место ему, Бхагураяну. Он найдет другое государство, другого раджу. Эта мысль возникла мгновенно и, вспыхнув, погасла. Но как знать: до каких размеров, раз появившись, разрастется она в дальнейшем? Увидев маленькую рыбку, невозможно угадать, какой величины она достигнет.

«Почему у министра столько сомнений на мой счет? — размышлял Бхагураян. — Казалось бы, я не давал к тому повода. Неужели подозрительность и недоброжелательство живут в нем еще с тех пор, как я привез для раджи Мурадеви?»

И тревожные опасения глубоко проникли в его душу. Теперь он думал, что если Ракшас питает к нему столь враждебные чувства, то постарается избавиться от неугодного военачальника. Тогда зачем здесь оставаться? Раджа Дханананд забросил государственные дела, и этот человек заправляет всем, будто он сам раджа, да еще вздумал запугивать других, равных ему по должности! «Интересно, какова же мне цена в его глазах, если он приставил ко мне соглядатая? Какой-нибудь городской вор и я стоим на одной доске! И что это он подозревает всех и вся? Хочет выслать благородного Чанакью, избавиться от него? За что? За то, что тот привел в Паталипутру племянника Мурадеви? Ну нет, министр Ракшас, моя гордость не терпит унижения, и раз так, у Паталипутры нет больше военачальника Бхагураяна. Ах, если бы было правдой то, что нарисовал в воображении благородный Чанакья, если бы и в самом деле остался жив сын Мурадеви! Хороший урок получил бы ты, министр Ракшас. Но прошлое вернуть невозможно. Разве оживет младенец, брошенный на погибель в дикой горной чащобе? И все-таки я найду средство наказать самоуверенного министра».

Проклиная Ракшаса, захватившего в свои руки безграничную власть, вернулся в свой дворец Бхагураян. К ужину он не прикоснулся, потому что есть ему уже не хотелось. И сон не приходил. Всю ночь провел военачальник в тяжелых, мучительных думах и решил, что следует предостеречь Чанакью. Раз первый министр подозревает в чем-то брахмана, бог знает, что он может сделать. Вдруг он в самом деле вздумает нанести ему такое оскорбление — выслать из Паталипутры? Нужно, чтобы Чанакья был ко всему готов. И Бхагураян, твердо вознамерившись отправиться в обитель брахмана, едва дождался рассвета.

Наступило утро следующего дня. День тянулся целую вечность. На закате Бхагураян поспешил к Чанакье. Накануне он чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, поэтому сегодня был особенно внимателен и убедился, что за ним действительно следят. От этого Бхагураян пришел в бешеную ярость и поклялся, что не останется больше в этом городе. На миг ему захотелось приказать своим телохранителям схватить этого дерзкого соглядатая и допытаться, кто послал его. «Стоит только приказать…» — думал он, но подавил в себе это желание, унижавшее его достоинство, и пошел дальше по берегу Ганги. Но в дороге ему в голову пришла новая мысль: то ли не хотел он лишних свидетелей при разговоре с брахманом, то ли была другая причина, только вдруг он остановился и приказал всем, кто сопровождал его, вернуться назад и оставить его одного. Телохранители, слуги, солдаты были удивлены неожиданным распоряжением, но приказ есть приказ и они ушли.

Бхагураян один, подставляя горящий лоб прохладному, освежающему ветру с реки, пришел в хижину Чанакьи. Брахман ожидал его сегодня, но сделал вид, что удивлен его внезапным появлением в неурочное время.

— Вот уж не ждал, — сказал он, — но очень рад приходу такого замечательного воина и государственного мужа.

— А я не могу выразить, как я рад видеть вас и говорить с вами. Теперь я считаю вас своим наставником, судьей в моих делах и помыслах. Но сегодня я пришел не за советом, мне нужно кое-что рассказать вам, а прежде еще кое о чем спросить. Только, ради бога, не гневайтесь и не огорчайтесь из-за того, что я вам скажу.

— Гневаться или огорчаться? О кшатрий, гнев, стыд и огорчение — нищенствующий брахман давно забыл об этой троице. Отвергнув желания и страсти, как можно сохранять эти чувства? Спрашивай без опасения все, что хочешь спросить. Я с радостью отвечу, если смогу. Говори же!

И все же Бхагураян долго не мог начать. Наконец, преодолев мучительные колебания, он произнес:

— Все ли рассказали вы мне о себе? Не осталось ли чего-нибудь такого, о чем я еще не знаю? Если так, расскажите мне все. И тогда я скажу то, что хочу сказать.

Услышав вопрос, Чанакья слегка усмехнулся:

— Видно, кто-то наговорил тебе на меня, после того как мы расстались. Иначе откуда этот вопрос? Да, собственно говоря, я уже догадываюсь… Что еще я могу рассказать, кроме того, что уже известно тебе? Что может скрывать нищий брахман? Нет, не знаю… Мне нечего больше сказать. Может быть, поступим иначе? Если кто-то оговорил меня, признайся, а я отвечу, где в его словах правда, где ложь. Законы политики говорят: если в твоем государстве появился неизвестный, за ним нужно следить, чтобы знать, кто он, чем занят, с кем говорит, куда ходит. Я уверен, что именно так и поступает ваш первый министр. Люди Ракшаса следят за мной. Так и должно быть. Глаза раджи — доносчики и шпионы. Неважно, что место раджи занимает сейчас Ракшас. Он и должен проявлять необходимую осторожность. Меня это не удивляет и не пугает. Чего бояться честному брахману? Я ничего не скрываю. Значит, Ракшас расспрашивал тебя обо мне. Это понятно. Он посылает своих слуг следить за мной, но, как настоящий политик, он никому не доверяет абсолютно. Поэтому, узнав, что ты бываешь здесь, он решил разузнать обо мне от тебя. Так ли я говорю? Верно ли заключил из твоих слов?

Слова Чанакьи произвели на Бхагураяна очень сильное впечатление. Он еще более удивился мудрости брахмана, его умению читать в сердцах и умах людей. Удивление и восхищение так явно были написаны на его лице, что Чанакья улыбнулся и сказал:

— С вопросом твоим покончено. А что же ты хотел рассказать мне? Поспеши удовлетворить мое любопытство.

— Да, да, — кивнул Бхагураян, — сейчас все расскажу. — И он изложил Чанакье все события вчерашнего вечера, с того момента, как оставил пустынь.

Кровь бросилась в голову Чанакье, когда он узнал, что Ракшас не только следит за ним, но уже сумел, видимо, проникнуть отчасти в тайну пребывания его, Чанакьи, в Паталипутре. Или если еще не проник, то, во всяком случае, что-то заподозрил.

«Итак, министр Ракшас, — заключил он, хоть губы его не шевельнулись, — вы сказали первое слово, и теперь между нами началась война. Что ж, пусть будет так. Мы еще посмотрим, кто победит и кто проиграет в этой борьбе».

А вслух произнес:

— Хорошо, кшатрий, что ты мне это сказал. У меня тоже есть кое-что для тебя, но только нужно, чтобы этого никто не услышал. Пойдем отсюда в другое место, где нам никто не помешает.