В некоторых начальных школах-интернатах, гомосексуализм не является проблемой, но по-моему, со школой Св. Киприана это было не так из-за южноамериканцев, созревающих на год-два раньше английских мальчиков. В этом возрасте это мне было неинтересно, так что я не знаю, что же, собственно, произошло, но скорее всего, это была групповая мастурбация. Как бы то ни было, в один прекрасный день над нашими головами разразилась гроза. Начались вызовы в кабинет, допросы, признания, порки, раскаяния, серьезные лекции, из которых нельзя было понять абсолютно ничего, кроме того, что был совершен некий неискупимый «животный» или «свинский» грех. Одного из зачинщиков, мальчика по фамилии Кросс, по свидетельствам очевидцев пороли четверть часа не переставая, после чего исключили из школы. Его вопли были слышны по всему помещению. Но мы все были причастны, или чувствовали себя причастными. Вина висела в воздухе, как клубы дыма. Младший учитель, важный брюнет и имбецил, впоследствие член Парламента, собрал старших мальчиков в укромном углу, и произнес речь о Храме Тела.
— Разве вы не знаете, какая замечательная вещь — ваше тело! — произнес он со всей серьезностью. Вы спорите об автомобилях — Роллс-Ройсах, Даймлерах. Разве вы не понимаете, что никакой автомобиль никогда не сравнится с вашими телами? А вы их портите — на всю жизнь!
Он повернул свои черные впавшие глаза в моем направлении, и грустно добавил:
— Я всегда думал, что ты хороший человек, но говорят, что ты — один из худших.
На меня спустился мрак. Значит, я тоже был виновен. Я тоже совершил страшное нечто, которое на всю жизнь разрушит твое тело и душу, так что ты или наложишь на себя руки, или кончишь жизнь в сумасшедшем доме. До тех пор я надеялся, что я был невиновен, и уверенность в грехе, которая овладела мной, была, наверное, особенно сильной из-за того, что я не знал, что же я совершил. Я не был в числе допрошенных и поротых; и лишь значительное время спустя после скандала я узнал о невинном происшествии, которое связало с ним мое имя. Но даже тогда я ничего не понял. Только года два спустя я догадался, наконец, о чем шла речь в лекции о Храме Тела.
В то время я находился в почти бесполом состоянии, что нормально, или по крайней мере часто встречается среди мальчиков этого возраста; так что я одновременно знал и не знал, откуда берутся дети. В пять-шесть лет, как многие дети, я прошел через сексуальную фазу. Я дружил с детьми соседа-слесаря, и мы иногда играли в игры несколько эротического характера. Одна называлась «играть в доктора», и я помню неясный, но определенно приятный восторг, когда я держал игрушечный горн, изображающий собой стетоскоп, возле живота девочки. Тогда же я глубоко влюбился, преклоняясь перед возлюбленной в гораздо большей степени, чем когда-либо с тех пор, в девушку по имени Эльзи в монастырской школе, в которую я ходил. Мне она казалась взрослой, так что ей должно было быть лет пятнадцать. После этого, как это часто случается, все сексуальное ушло из меня. В двенадцать лет я знал больше, чем когда был маленьким, но понимал меньше, так как я уже не знал того главного факта, что в сексуальной деятельности есть нечто приятное. Между семью и четырнадцатью годами сама тема мне казалась неинтересной, а если мне почему-то приходилось о ней думать, отвратительной. Мое знание того, откуда берутся дети, происходило от животных, и следовательно было искажено, или по крайней мере отрывочно. Я знал, что животные совокупляются, и что у людей — тела, подобные телам животных: но что люди также совокупляются, я знал, но неохотно, только когда что-то, например, стих из Библии заставлял меня об этом вспомнить. Не имея желания, я также был лишен любопытства, и был готов оставить многие вопросы без ответа. Так, что в принципе я знал, как ребенок попадает в женщину, но не знал, как он из нее появляется, так как ни разу этим вопросом не интересовался. Я знал все плохие слова, и в минуты злости их повторял, но не знал, что означают худшие из них, и не желал знать. Они были плохими абстрактно, как словесные заклинания. Пока я находился в этом состоянии, я с легкостью ничего не понимал в сексуальных проступках, происходивших вокруг меня, и не поумнел даже тогда, когда разразился скандал. Самое большее, что я вынес из всех завуалированных, но ужасных предостережений Флип, Самбо и остальных, была некая связь между преступлением, в котором мы все были виновны, и половыми органами. Я замечал, не имея к этому особого интереса, что иногда пенис самопроизвольно встает (это начинает случаться с мальчиком гораздо раньше какого-либо осознанного полового влечения), и я склонялся к вере или полувере в то, что это было тем самым преступлением. Как бы то ни было, преступление имело какое-то отношение к пенису — вот все, что я понимал. Уверен, что многие другие мальчики пребывали в таких же потемках.
После лекции о Храме Тела (кажется, спустя несколько дней: столько длился скандал), человек двенадцать учеников усадили за длинный, полированный стол, за которым Самбо проводил уроки для будущих стипендиантов. Флип смотрела на нас потупленным взглядом. Из какой-то комнаты этажом выше раздался долгий, отчаянный вопль. Маленького мальчика по фамилии Дункан, не старше десяти лет, который каким-то образом был замешан, пороли, или же он приходил в себя от порки. Будто по сигналу, Флип стала пристально осматривать наши лица, и остановилась на мне.
— Вот видите, — произнесла она.
Я не могу поклясться, что она сказала «Вот видите, что вы наделали!», но смысл был именно таков. Мы все поникли от стыда. Мы Каким-то образом мы сбили несчастного Дункана с пути истинного: мы несли ответственность за его агонию и крах. Тогда Флип повернулась к мальчику по фамилии Клэпем. Прошло тридцать лет; я уже не помню точно, прочитала ли она стих из Библии по памяти, или же вынесла Библию, и сказала Клэпему его прочитать; в любом случае, был прочитан следующий стих:
«А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».
Это было страшно. Дункан был одним из малых сих; мы его соблазнили; лучше было бы, если бы нам повесили мельничный жернов на шею и потопили нас во глубине морской.
— Ты об этом подумал, Клэпем — ты подумал, что это значит? — спросила Флип. Клэпем разрыдался, всхлипывая.
Другой мальчик, уже упоминавшийся Хардкэсл, был точно так же брошен в пучины стыда обвинением, что у него вокруг глаз — черные круги.
— Ты давно смотрел в зеркало, Хардкэсл? — спрашивала Флип. — Тебе не стыдно разгуливать с таким лицом? Ты думаешь, никто не знает, что означают черные круги вокруг мальчишеских глаз?
Опять на меня спустился груз вины и страха. А вокруг моих глаз видны черные круги? Через пару лет я понял, что это — симптом, по которому якобы можно определить онаниста. Но уже тогда, не зная этого, я принял то, что черные круги — непреложный знак порока, какого-то порока. И много раз, даже до того, как я понял, что это должно означать, я с тревогой смотрел в зеркало, боясь увидеть первые признаки ужасной стигмы, признания, которое тайный грешник пишет на собственном лице.
Ужасы рассеялись, или перестали быть постоянными, но это не повлияло на мои, если так можно выразиться, официальные убеждения. То, что говорилось про сумасшедший дом или могилу самоубийцы, все еще было правдой, но уже не пугало до полусмерти. Через несколько месяцев так случилось, что я опять увидел Кросса, зачинщика, которого выпороли и исключили. Кросс был одним из парий, ребенок родителей из низшего-среднего класса, из-за чего, среди всего прочего, Самбо с ним так жестоко обошелся. На следующий семестр после исключения, он перешел в Истборн-колледж, небольшую частную среднюю школу неподалеку, которую в школе Св. Киприана изо всех сил презирали, и считали «ненастоящей» средней школой. Туда перешло всего несколько ребят из школы Св. Киприана, и Самбо всегда упоминал о них с некоторой презрительной жалостью. Если ты ходишь в такую школу, то у тебя нет шансов: в лучшем случае тебе предстоит карьера клерка. Я считал Кросса человеком, который в тринадцать лет уже лишился всяческой надежды на сколь-либо достойное будущее. Физически, морально и социально он был кончен. Более того, я предполагал, что родители послали его в Истборн-колледж потому, что после позора его бы не приняла ни одна «хорошая» школа.
