Когда император слушал рапорт об этой битве, он находился в нескольких шагах вправо от большой дороги, в глубине оврага, на берегу речки, в деревне Городне, в старой развалившейся деревянной избе ткача. Она была в полулье от Малоярославца, возле одного из изгибов Лужи. И в этой-то источенной червями избе, в грязной, темной комнатке, разделенной пополам холщовой занавеской, решалась судьба армии и Европы!
Первую часть ночи Наполеон провел, выслушивая рапорты. Все доказывало, что неприятель готовится на следующий день к сражению, а наши находят нужным избежать его. В одиннадцать часов пришел Бессьер. Этот маршал был обязан своим возвышением почтенным заслугам и любви Наполеона, который привязался к нему, как к своему созданию. Правда, нельзя было сделаться фаворитом Наполеона так, как у всякого монарха. Для этого следовало, по крайней мере, долго прожить с ним, выказать свою полезность, так как он не уделял много внимания приятному; затем необходимо было быть более чем простым свидетелем стольких побед; и утомленный император приучался смотреть теми глазами, которые, как ему казалось, он сам создал.
Он отправил этого маршала осмотреть расположение неприятеля. Бессьер повиновался; он тщательно объехал весь фронт позиции русских. «Их нельзя атаковать» — таков был его вывод.
— О Боже! — воскликнул император, всплеснув руками. — Вы хорошо все осмотрели? Неужели это правда? Вы мне ручаетесь за это?
Бессьер подтвердил свое донесение: он заявил, что «достаточно трех гренадеров для задержания армии». Наполеон с подавленным видом, скрестив руки, опустил голову и углубился в печальные размышления. «Его армия победоносна, а он побежден! Его путь отрезан, планы расстроены; Кутузов, старик, скиф, предупредил его! И он не может обвинять свою звезду! Разве не ясно было, что солнце Франции следовало за ним и в Россию? Разве еще вчера дорога в Малоярославец не была свободна? Значит, не счастье изменило ему; не он ли сам изменил своему счастью?»
Углубившись в бездну таких безотрадных мыслей, он впал в такое состояние, что ни один из его приближенных не мог добиться от него ни одного слова. Только после долгих настойчивых вопросов он молча слегка кивал головой. Наконец, он захотел отдохнуть немного; но его мучила жгучая бессонница. Весь остаток этой жестокой ночи он то ложился, то вскакивал, беспрестанно звал к себе, хотя ни одним словом не обнаруживал своей тоски: только по беспокойным его движениям можно было, судить о волнении души.
Около четырех часов утра один из его ординарцев, принц Аренберг, предупредил его, что в темноте по лесу, благодаря неровностям места, казаки проскользнули между ними и аванпостами. Император только что послал Понятовского на правый фланг, в Каременское. Он так мало ожидал неприятеля, что не позаботился об укреплении правого фланга. Наполеон не обратил внимания на донесение своего ординарца.
Двадцать пятого октября, как только солнце показалось на горизонте, он сел на лошадь и поехал по Калужской дороге, которая теперь была для него только малоярославской дорогой[184]. Чтобы достигнуть моста в этот город, надо проехать через длинную долину шириной в поллье, которую окружает своим изгибом Лужа; за императором следовало только несколько офицеров.
Четыре эскадрона его обычной свиты, не будучи предупреждены, торопились догнать его, но еще не догнали. Дорога была покрыта лазаретными и артиллерийскими фурами и богатыми экипажами; это была внутренняя часть армии; все двигались без всяких опасений.
Сначала вдали справа показалось несколько небольших отрядов, потом стали приближаться большие черные линии войск. Тогда поднялась тревога; уже несколько женщин и кое-кто из челяди бегом бросились назад, ничего не слушая, не отвечая на вопросы, с испуганным видом, потеряв голос и не переводя духа. В то же время ряды экипажей в нерешительности остановились; среди них поднялась суматоха; одни хотели продолжать путь, другие вернуться; экипажи сталкивались, опрокидывались; вскоре образовалась толчея и полнейший беспорядок. Император смотрел и улыбался, продолжая продвигаться вперед и наблюдая этот панический страх. Его адъютанты подозревали, что это казаки, но они приближались такими правильными взводами, что еще брало сомнение; и если бы эти негодяи не закричали, по своему обыкновению, при атаке, как они поступают, чтобы заглушить в себе страх перед опасностью, Наполеону быть может, не удалось бы вырваться из их рук. Опасность эта еще увеличивалась тем, что сначала эти возгласы были приняты за крики: «Да здравствует император!»
Это был Платов и 6 тысяч казаков, которые позади нашего победоносного авангарда попытались перейти реку, низину и большую дорогу, уничтожая все на своем пути; и в тот самый момент, когда император, спокойный среди своей армии, в оврагах извилистой реки продвигался, не допуская даже мысли о таком дерзком проекте, казаки приводили его в исполнение!
Бросившись вперед, они приближались так быстро, что Рапп едва успел сказать императору: «Это они, вернитесь!» Император, потому ли, что плохо видел, или потому, что считал унизительным бежать, заупрямился; и его почти уже схватили, когда Рапп взял за повод его лошадь и повернул ее назад, закричав ему: «Это необходимо!» И действительно, надо было бежать. Наполеон же, при своей гордости, не мог решиться на это. Он обнажил шпагу, принц Невшательский и обер-шталмейстер последовали его примеру; и, став влево от дороги, они стали ждать орду. Их разделяло всего сорок шагов. Рапп едва успел повернуться лицом к этим варварам, как один из них так сильно вонзил копье в грудь его лошади, что опрокинул его на землю. Другие адъютанты и несколько гвардейских кавалеристов подняли этого генерала. Этот поступок, храбрость Лекульте[185], мужество двух десятков офицеров и стрелков, и в особенности жадность к грабежу этих варваров спасли императора[186]!
Однако им достаточно было только протянуть руку, чтобы схватить его, потому что в ту же минуту орда, пересекая дорогу, смяла все — лошадей, людей, экипажи, нанося раны и убивая обозных солдат, которых они оттаскивали в лес, чтобы там их обобрать; потом, повернув лошадей, впряженных в орудия, они повели их по полям. Но они одержали только минутную победу. Примчалась гвардейская кавалерия: при виде ее они побросали добычу и обратились в бегство; они пронеслись подобно потоку, правда, оставляя за собой ужасные следы, но побросав то, что удалось им захватить.
Однако некоторые из этих варваров показались отважными до дерзости. Они возвращались шагом между нашими эскадронами, снова заряжая спокойно свои ружья. Казаки рассчитывали на неповоротливость наших лучших кавалеристов и на легкость своих лошадей, которых они подгоняли нагайками. Их бегство совершилось в полном порядке; они несколько раз оборачивались, правда, вне выстрела, так, что оставили только несколько человек раненых и ни одного пленника. Наконец, они заманили нас в овраг, поросший кустарником, где их орудия поджидавшие их, принудили нас остановиться. Все это наводило на размышления. Наша армия была измучена, а война снова возобновлялась во всей своей силе!
Император, пораженный удивлением, что осмелились на него напасть, стоял до тех пор, пока равнина не была очищена; потом он въехал в Малоярославец, где вице-король показал ему преодоленные накануне препятствия.
Само место достаточно говорило о них. Никогда еще поле битвы не представляло такой ужасной картины! Изрытая поверхность земли, окровавленные развалины; улицы, которые можно различить только по длинной веренице трупов и человеческих голов, раздавленных лафетами; раненые, выползавшие еще из развалин и испускавшие жалобные стоны; наконец, мрачное пение гренадеров, воздававших последние печальные почести останкам своих убитых полковников и генералов, — все указывало на отчаянную стычку. Говорят, император видел в этом только одну славу; он воскликнул: «Честь такого прекрасного дня всецело принадлежит принцу Евгению!» Но, уже охваченный мрачным предчувствием, он был потрясен этим зрелищем. Потом он отправился на высокий берег.
