А дома обматываюсь оберткой от призов (там конфеты! Конфеты и шоколад! И пастила!) как будто это вечернее платье. На, скажем, церемонии вручения «Оскара». Никто же не видит. Надеваю мамины туфли и хожу походкой очень красивой женщины. Очень кстати, неплохо. Только на люди так не покажешься. Во-первых, гигантский голубой фантик со звездами все-таки не каждый день по улицам гуляет, а во-вторых, нормальные люди не ходят с прямой спиной, подняв голову. Подумают, что я черт-те что о себе возомнила!

Ну, и вообще, не могу же я все время следить за этой чертовой осанкой.

Короче говоря, все свободное время я шатаюсь по улицам в своих обтягивающих тряпках и думаю.

О том, как у меня все получится. Как начнется другая жизнь. Как никто не скажет больше:

— Ничего ты не толстая! Ты просто крупная барышня.

— У тебя, э-э-э, просто очень здоровый вид.

— Ты просто, ну-у… девушка весомых достоинств.

В общем, чтобы такого не было. И вообще чтобы все мной восхищались. Я положительно не в состоянии думать ни о чем, кроме размера своих весомых достоинств. А вот когда достигну своей цели — тогда займусь всем остальным.

Один раз, это был унылый, мрачный, ни на что не годный февральский день, когда только и ждешь неприятности, подошла какая-то то ли Таня, то ли Света из параллельного класса. Помялась и как ляпнет:

— Хотела тебе сказать. Я тобой восхищаюсь. Все говорят, что ты перебарщиваешь, что это неприлично, а я считаю, что ты очень смелая! Ты плюешь на общее мнение, принимаешь себя такой, какая есть и не гоняешься за одобрением! Вот.

И помаршировала, такая, обратно.

А я осталась стоять в своей ничего не прикрывающей юбке, маминой кремовой, совершенно прозрачной блузке (мама ее в театр носила) и маминых же сапогах выше колена, каблук девять сантиметров.

Ничего себе, «все считают, что неприлично!» Хороши же мои дела! Это у нас-то, где слова «прилично» вообще не существует. Ну, почти. Есть разные девочки, про которых говорят всякое. Ну, и выглядят они… тоже. Не дай бог так выглядеть. Но я-то тут причем?

Я хуже всех! Это конец света какой-то! Что мне делать?

И, главное, как после такого идти на английский? А на алгебру? Она еще хуже. А история религии? Какая история, какой религии, когда у меня трагедия!

Нет, не пойду. У меня нет настроения.

Жизнь моя плавно катилась к краху. Не буду долго рассказывать, это длинная и печальная история. Кончилась она почти приказом об отчислении меня из лицея. Почти — потому что Лошадь за последний экзамен (куда меня все-таки условно допустила) и потом за переэкзаменовку ничего не поставила. Ни в ведомость, ни в журнал. Сказала, что не понимает, как можно так докатиться, что ничего теперь не знает и чтобы я на глаза ей не показывалась.

И на педсовете то же самое заявила. А когда я ее после педсовета на улице дождалась, начала кричать, что ей надоели оболтусы, которые «подают надежды», и думают, что на этом основаниии им все на свете на тарелочке поднесут. Что иметь талант — это ровно один процент успеха, все остальное — работа. Что я со своим бездельем ничего не стою. И что ей противно на меня смотреть, потому что я и сейчас ничего не поняла.

Я ее спросила, что же мне теперь делать, а она только сквозь зубы процедила: «Понять элементарную структуру ответа!» — и ушла.

Я еще побродила, чтобы она до дома успела добраться. Наверняка Лошадь придет, чаю с чем-нибудь вкусным выпьет, а там и подобреет. Часа через два из автомата ей звоню и спрашиваю:

— Светлана Ивановна, а что такое элементарная структура ответа?

А Лошадь и «алло»-то ледяным тоном сказала. Я думала, она трубку бросит. Но она помолчала и говорит:

— Удивительно, что тебе только сейчас пришло в голову задать этот вопрос. Элементарная структура ответа на любой экзаменационный билет — во-первых, «что» или «кто», во-вторых, «где», в-третьих, «когда» и в-четвертых — «какое это имеет значение». Этого тебе хватит, чтобы получить «удовлетворительно». Если тебя при этом достанет еще внятно объяснить «почему» — есть основание рассчитывать на большее. Но, — голос Лошади опять стал свирепым, — это тебе не светит!

— А почему? — хамство, а ну и что. Терять нечего. — Почему это? А, может, я смогу?

— Потому что у тебя в голове каша! — рявкнула Лошадь. — Теперь я могу пойти, наконец, в первый раз за день выпить чаю?!

Вот уж не понимаю, как это можно за весь день не успеть выпить чаю. Это какая-то страшная неорганизованность. И эти люди спрашивают меня, как это я за весь семестр не успела сдать какие-то работы!

Все стало ужасно. Так ужасно, что и не перечислишь. На литературе сначала нас пугали будущими экзаменами. Потом мне вынуло душу Наше Все (это литераторша). Потом туда же пришел Верблюд и сказал, что сегодня будет решаться моя судьба. Судьба не решалась и не решалась. Уже восьмой урок кончился, все наши давно домой пошли, а я все вокруг директорской ошивалась. Пока мама (она теперь на двух работах работала) не приехала, не вошла, большая и красивая в своей енотовой шубе, с улыбкой в кабинет Карловны, не вышла оттуда, подхватив меня под руку и не увезла домой, где начала плакать, пить валерьянку и говорить, что этой мой последний шанс.

Со скрипом, кое-как, меня допустили к последнему, выпускному, экзамену, причем, Наше Все, маленькую, полную, мяконькую, как булочка, и опасную, как скорпион, с трудом хором уговорили.

Я засела готовиться.

Ни на какие шатания по улицам времени не осталось. Мысли теперь все вертелись только вокруг того, как бы не остаться без аттестата. До экзамена оставалось чуть больше недели.

Спустя дней пять-шесть, на корточках сидя перед холодильником и выедая второпях из мисочки упоительно вкусный салат из помидоров со сметаной, я вдруг осознала, что все это время не прикоснулась ни к булкам, ни к конфетам, ни к сладкой газировке. Никто не поверит, но не хотелось. Хотелось грушу. Плитку шоколада. Кусочек омлета с ломтиками свежего огурца и чашку кофе без сахара. Вообще о еде не думалось.

Я вдруг поняла: да что мне стоит перестать есть булки. И пить сладкую газировку. Там, если хотите знать, такая прорва сахара, что вам и не снилось! Это я на предмет «Человек. Природа. Общество» заглянула, помилование выклянчить. Пан Шафранек на меня время тратить не хотел, просто стал спрашивать по всем темам. Откуда мне было знать, что он читал лекцию про продукты питания! (Знала бы — никогда бы не пропустила). Лекции его собственная, авторские, у нас и учебника-то нет. А сам Шафранек в университете преподает. (Интересно, там его студенты тоже паном зовут? Или все-таки Александром Николаевичем?). Шафранек добрый. Он меня спрашивает: «Сколько ложек сахара в среднем содержит один литр лимонада?» Я говорю: «Две. Нет, три.» Он мне: «Подумайте». Я думаю и думаю. Начинаю вспоминать вкус. И так его здорово во рту чувствую, что понимаю: ой, не три! На одну только чашку чая две нужно. Сколько же чашек в литр влезает? Ну, допустим, четыре. Чашка же такого же объема, как стакан, верно? Двести пятьдесят граммов. Ну, или хотя бы граммов двести — это неважно, сахара все равно две ложки. Если не три. В литр, значит, влезет четыре-пять чашек. Трижды пять — пятнадцать.

Пятнадцать ложек сахара! В жалких четырех стаканчиках лимонадика!!! Да будь он проклят!

— Хорошо, — охотно согласился пан Шафранек (я увидела, что он уже начал выводить в журнале «хорошо»). — Я бы сказал — от двенадцати до восемнадцати.

Он там еще что-то спрашивал, что-то простое, про меры предохранения окружающих, когда гриппом болеешь, а я в это время продолжаю считать: «В одной бутылке ложек пятнадцать, бутылок я могу выпить две-три в день — это что получается? Да столько сахара не в каждое пирожное навалено!»