Лето 1991 г.

Меня сгубил теткин самбук.

До обеда мы собирали в лесу землянику. После обеда взбивали из нее самбук, брали по детективу и шли загорать на лужайку.

Там, под кустом гигантского укропа, в котором жили волшебные поющие жучки, стояла садовая ванна. Жестяная, легкая, вы такие наверняка знаете. С вечера в нее наливали холодной воды (жара стояла страшная), к обеду вода прогревалась, я забиралась туда и читала.

Тетушка нежилась на полотенце. Мне было четырнадцать, ей — что-то около сорока пяти, и клянусь, мало у кого найдется такая тонкая, элегантная тетка.

— Теть, — спрашиваю, — а что означает «изящная»?

Тетушка подняла свои прекрасные глаза от книги.

— Изящная? Гм, как бы тебе объяснить. Это когда есть все, что надо и нет ничего лишнего.

Она показала батистовый платок с кружевными краями и вышитой монограммой.

Тут надо заметить, что моя тетушка все делает прекрасно. Прекрасно одевается, хотя никогда не была богата. Прекрасно вышивает монограммы (все наше семейство уже было обеспечено именными платками, чем тайно гордилось). Прекрасно печет пироги с ревенем и яблоками, блины с вареньем, торт-муравейник с грецкими орехами и хворост с сахарной пудрой. И самбук, будь он проклят, тоже взбивает замечательно!

Проклятый самбук. Никакой человеческой возможности от него отказаться, а взбивается он каждый день, к обеду, к чаю, на ужин и к чаю после ужина. Станешь тут изящной! Но, может быть, все-таки ничего лишнего? Детектив (в котором, понятное дело, все девушки были изящны) откладывался в сторону. Окно дачной кухни так здорово расположено, что можно потихоньку смотреться в него, как в зеркало.

Гм. Гм. Вот бочка с насосом, который бабушка называет пумпой. Вот сарай. Вот на столе у сарая дуршлаг с клубникой. А вот я.

Не то, чтобы мне ВСЕ не нравилось. Но вот если бы моя талия спереди и сзади выглядела так же, как сбоку!

Нет, это трагедия. Хотя… Эти окна, они же вечно искажают. Пойду-ка в дом, взгляну в зеркало.

В конце концов, человек, который с семи часов утра до обеда бродил по лесу, наклонялся и ходил на четвереньках, не может не похудеть!

Это просто пока ничего не заметно.

Тем временем из дома вышла моя племянница. Двоюродная племянница, если быть точной, тетушкина внучка. Ей семь, осенью она идет в школу. У нее такие же прекрасные зеленые глаза, как у тетушки, тень от ресниц дрожит на абрикосовых щечках, и ямочка, и рот, как вишня, и на локтях тоже ямочки, волос не обыкновенные, русые, как у меня, а рыжеватые, блестящие. И вся она такой прелестный ребенок, что хочется сначала затормошить ее, пока она не устанет хихикать, а потом съесть.

Так вот, говорю, человеку осенью в школу. Тут стукает калитка: приехали моя мама, дядюшка и тетушкина подруга. Тетушкина подруга — жена моряка и бывшая стюардесса, очень эффектная, как мама говорит, дама. Папа, правда, на это всегда головой качает, но она правда яркая. Глазастая, во всем обтягивающем, на высоких каблуках.

Но дело не в этом. Она привезла ребенку подарок: школьную форму. Не помню, откуда, но там такой невесомый кружевной белый фартук, что как-то даже завидно делается. Я-то перехожу в лицей, мне форма уже не понадобится, да и вообще ее скоро отменят.

Красивый, короче, такой фартук.

Его надевают на ребенка. И выясняют, что на талии не сходится.

— Немножко, еще немножко! — пыхтит тетушка, изо всей силы стараясь стянуть вместе пуговку и петельку. — Кариночка, детка, втяни-ка животик!

Племянница тоже пыхтит. Пыхтит тетина подруга, бывшая стюардесса. Ничего не выходит. Но тут к делу подключается моя мама. Тетка с подругой небольшие такие, хрупкие. А мама у меня высокая, статная. И сильная. И вообще, мама когда за что-нибудь берется, этому чему-нибудь лучше сдаваться сразу. Все равно сопротивление бесполезно.

— Щенячий жирок, — констатирует факт тетушкина подруга.

— Ах, это пройдет! — отмахивается тетушка.

— Обязательно пройдет! — подтверждает моя мама.

А я говорю:

— Не слушай их. Не пройдет оно, а только хуже станет. Смотри, вон, у тебя уже живот на коленях! Неделю назад не было!

Племянница вытаращивает на меня свои красивые глаза и ревет. Ее хором утешают. На меня машут руками. Это чтобы я замолчала. А я виновата, что она не дослушала и заревела? Я как раз собиралась добавить главное: «…если ты будешь, как послушная девочка, лопать все, что дают».

Мама говорит:

— Я не понимаю, откуда в тебе это. Это желание во всем видеть плохое.

— Копия отца! — прибавляет тетина подруга. — Внешне копия матери, а характер отцовский! С вашей фигурой полнота вообще не страшна! Посмотри на мать! Твой отец голову потерял, когда ее увидел! Я всю жизнь ей завидовала!

Мама смеется.

— Это я вам всю жизнь завидовала. Вы были уже взрослые, бегали на свидания, а я платьишко надеть выклянчивала! А вы, змеюки, мне не давали!

— Но ты и правда была еще соплюшка. Хотя выглядела, как взрослая, — прибавляет тетушка. — Лена сейчас такая, как ты в семнадцать была.

— Ага, — говорю, — видела я ту фотографию. Мне такое не светит.

— Ой, не светит! — фыркает бывшая стюардесса. — У тебя просто идея фикс какая-то! Носишься с ней, как дурочка. С вашей фигурой полнота вообще не страшна!

— У нас порода такая, — добавляет мама. — Крупная кость.

— С боков, — говорю, — это она свисает? Крупная кость?

Тут теткина подруга лепит, что и на трубе, мол, будут складки, если ее согнуть, что мужчина не пес, на кости не бросается, что все это уже пахнет психическим нарушением, и что в журнале писали, как одна девушка худела-худела и умерла. А я ей, что мне голодная смерть точно не грозит, что нашей еды за день хватит на полк солдат, чтобы кто-нибудь объяснил мне, что плохого случится, если я скину лишнее, и что, между прочим, на мне уже джинсы трещат.

— Вам, — говорю, — какая польза от того, что я жирею? Моральное удовлетворение, что ли? Так это не у меня, это у вас тогда психическое нарушение.

— Не груби! — хором рявкают тетка с подругой.

— Не хочешь — не ешь,! — отрезала моя мама. — Никто тебя не заставляет.

— Ну конечно, не заставляет! А кто это у нас «весь день у плиты, как лошадь»?

— Я и правда для вас, как лошадь! Рабочая лошадь! У меня нет времени даже присесть с книгой! Телевизор посмотреть! Только у плиты — и хоть бы спасибо сказали!

И пошла, и пошла про рыбу об лед, про лошадь, и какие мы эгоисты, ничего знать не хотим, пока для нас человек страдает.

— Да кто тебя заставляет у плиты торчать? — это я все не теряю надежды. — Сиди, читай в свое удовольствие. Что же ты не читаешь? Захотим есть — сами и приготовим!

— Да уж, вы приготовите! Готовщики!

— Да просто все должно быть по-твоему, вот ты и…

— Тебе просто трудно признать, что ты неправа, — говорит мне тетка. — Зина, не ругай ее. Она научится.

— В чем это я неправа?

— Ну ладно, ладно, — примирительно говорит тетушка. — Давайте лучше чай пить. У нас тут самбук ждет. И мороженое.

— А я вам крендель привезла, — сообщает мама.

— Ой! — спохватывается тетина подруга. — Петер! Петер! (Это она дядю Петю так называет). Где мой пакет? У меня же там конфеты!

В пакете оказываются шоколадные конфеты, леденцы и еще начатый пакетик мятного драже. Ух, как я люблю мятное драже. Оно немедленно становится моим — ну, это так и положено. Всегда взрослые отдают ребенку конфеты, если у них конфеты есть. Но все равно приятно. И еще в пакете вафли лимонные, тоже мои любимые. Вафли дядя купил.

А тетка иронизирует:

— Мне кажется, что против чая у тебя не будет аргументов.