Одеваясь перед зеркалом, вглядывался в свое суровое, будто вытесанное из камня лицо, принимал то одну, то другую важную государственную позу — это всегда успокаивало, — но обида не уходила. Надо же додуматься: ворюга! суд! Баба явно поет не со своего голоса, кто-то ей это внушил. Тут тоже нет ничего удивительного: закусив удила, она стала совершенно неразборчивой в знакомствах и, вполне возможно, снюхалась с каким-нибудь голодранцем с хорошо подвешенным языком. Во всяком случае не от Попрыгунчика нахваталась. Вот уж кто действительно ворюга и разбойник. Причем из самых подлых, из тех, кто ничем не рискует, загребает жар чужими руками.

По радиофону он связался с водителем, Семкой Карацупой, и передал, что через пять минут выходит. Аккуратно зачесал на ухо седую белоснежную прядь, придающую ему удивительное (судьбоносное!), как он считал, сходство с вице-президентом Альбертом Гором. Хотел уйти не прощаясь, но в гостиной наткнулся на жену, которая смешивала коктейль у бара. Резко к нему повернулась:

— Витя, больше ничего не хочешь мне сказать?

— О чем, Нора? Все сказано. Я решений так быстро не меняю.

Неожиданно она приблизилась к нему и подставила губы для поцелуя. Пойманный врасплох, он машинально ее облобызал.

— Прощай, родной мой!

И голос, голос — прежний, с хрипловатым вызовом — сто лет его не слышал.

Серегин спрятал торжествующую ухмылку: ага, уже пошла на попятную, сучка!

Однако в ожидании лифта на просторной лестничной площадке почувствовал сомнение: что-то тут не так. Что-то в ее поведении… или успела курнуть?

Еще когда он возился с дверным запором, Элеонора Васильевна быстро подошла к окну, отворила верхнюю форточку и высунула наружу руку с белым платочком…

Внизу Серегина встретил капитан Володя Шамраев, хорошо воспитанный молодой человек, работающий у него в охране третий год, почти член семьи. Как обычно, Володя справился о здоровье босса и, узнав, что все в порядке, просиял в белозубой улыбке. Дверь подъезда открыл второй охранник, дюжий татарин, его Серегин знал плохо, он появился недавно, протеже Шамраева. Но рекомендации отличные — пять лет в органах, до этого Афган, Чечня, все как положено. Так они и вышли втроем под ласковое августовское солнце — татарин впереди, Шамраев с правого боку, чуть сзади. Серебристая «Тойота» припаркована у тротуара в десяти шагах (Серегин избегал ездить в чересчур роскошных иномарках, кстати, при недолгом возвышении принципала из Нижнего Новгорода он, пожалуй, единственный из правительства охотно выполнил бредовый каприз Немцова и пересел на «Волгу»). Семка Карацупа, преданная душа, кривя вечно хмурую рожу, придерживал заднюю дверцу. Заученно буркнул себе под нос:

— Прошу садиться, ваше высокоблагородие!

Возле машины Серегин поднял голову: Элеонора Васильевна стояла в открытом окне — в одной руке стакан с питьем, в другой — белый платочек. Прямо проводы казака в поход. Серегин опять подумал: что-то тут не так, видно, задумала очередную гадость, дрянь.

Усесться в машину он не успел, только правую ногу занес в салон. Стоявший на другой стороне улицы красный «Запорожец» осветился черно-белым пламенем и с адским грохотом разлетелся на куски. Взрыв был столь силен, что кусок бампера со свистом взлетел на пятый этаж и вонзился в деревянную раму, буквально в сантиметре от виска Элеоноры Васильевны. Женщина только чуть вздрогнула да плотнее сжала губы. С жадным любопытством наблюдала за корчившимися на асфальте фигурами. Татарина развернуло боком и швырнуло на стену. Водителю Карацупе срезало голову, точно мечом, как персонажу знаменитого фильма «Горец»; русая и угрюмая, она покатилась по улице, как мяч. Шамраев пошатнулся, но устоял на ногах — с удивлением себя общупывал: он был совершенно целый. Серегина спеленало пламенем, одежда сгорела в одно мгновение, голый он пополз к подъезду, вопя во всю мочь и чудно подгребая руками. Всего двух шагов не дополз до тенька, перевернулся на спину, задергался в чудовищных конвульсиях — и умер.

— Прими, Господи, душу раба твоего, — сверху напутствовала супруга — и залпом осушила прощальный стакан…

Юный абрек Шахи Атабеков за месяц вполне освоился в Москве и думал, что если дела пойдут так и дальше, можно считать, жизнь прожита не зря. С дядюшкой Гатой, великим джигитом, они культурно отдыхали в стриптиз-баре «Зембаго» на Новом Арбате, вотчине Кривого Арсана. Он недавно отобрал бар за долги у обанкротившегося банкира Саньки Несмеякина. Самого банкира пока не трогали, пасли навырост. Несмеякин был перспективный гяур, за пять лет три раза прогорал подчистую и всегда изворачивался, снова вставал на ноги, чтобы нести золотые яички. Его как раз ждали на профилактическую беседу.

Шахи пил пепси, дымил сигаретой с легкой травкой. Гата резко ограничил его в употреблении спиртного. Юноша сперва обиделся, но потом понял, что наставник, как всегда, прав. Он не хотел унизить молодого человека. Истинный воин, очутившись в стане неверных, обязан строго соблюдать обряды, завещанные Пророком, иначе чем он будет отличаться от вечно пьющих, жрущих и блюющих русских собак? Что против этого возразишь? Сам Гата тоже не позволял себе лишнего, подавая родичу достойный пример, — не больше бутылки водки в день, а остальное так уж, семечки, винцо, пивко, марафет.

И без вина молодой абрек чувствовал себя на вершине блаженства. Бодрящая музыка, знойный полумрак подвала, аромат травки, извивающаяся вокруг шеста голая белая гурия — увидели бы его сейчас земляки. Двух месяцев не провел Шахи в распутной Москве, а повзрослел на десяток лет. Умом понимал: жизнь, открывшаяся перед ним, всего лишь затянувшийся, сладкий обман — деньги, скользящие меж пальцев, красивые женщины, радостно выполняющие любые прихоти за грош, слепящее коловращение бесовских соблазнов, — все это не могло быть настоящим, но как же чудесно ощущать себя повелителем в этом иноземном вертепе, где в любой точке при их с дядюшкой появлении московский сброд на мгновение замирал в священном трепете. Шахи уже привык ловить на себе трусливые взгляды, подобострастные улыбки, а на скрытые угрозы научился отвечать без промедления. Редкий день ему не приходилось смывать черную, грязную кровь с родового отцовского кинжала. И чем больше он наносил ударов, тем чище звучал в ушах голос вечности.

Гата сказал, лениво потягивая через соломинку фруктовый коктейль:

— Вон идет гнида Несмеякин. Я с ним буду говорить, ты молчи. Не трогай его, пока не скажу.

Шахи счастливо рассмеялся, приняв указание к сведению. Гурия на шесте извивалась все быстрее, все ритмичнее, издавая хриплые стоны, и он твердо решил, что заберет ее с собой на эту ночь.

К ним за стол подсел, испросив разрешения, невзрачный господин лет тридцати пяти с блеклыми, как у призрака, глазами, с белой в веснушках кожей — рыжий. Что в нем Шахи понравилось, так это бриллиантовые запонки на рукавах длинной, навыпуск, пестрой рубахи. Шахи в камешках не очень еще разбирался, но сразу подумал, что вещь классная, богатая, и нагадал взять их себе, если с банкиром случится неприятность. Что она рано или поздно случится, у него не было сомнений, это написано у рыжего на морде: важно только оказаться рядом в нужный момент.

— Наливай, пей, Санек, — дружелюбно пригласил Гата. — Не стесняйся. У нас запросто. Хочешь водочки, пей водочки. Бери фрукты. Все бери, будь гостем.

Банкир озирался по сторонам с унылой миной: обстановка ему явно не нравилась. Спохватился, поблагодарил:

— Большое спасибо, бек. Только я непьющий… Уважаемый Арсан сказал, вы хотите со мной поговорить?

Голосишко писклявый, как у евнуха. Шахи смешливо подумал, что за один такой подлый голос надо сразу башку оторвать, не ошибешься. А запонки хорошие, клевые запонки.

— Непьющий, но водочки выпей, — помрачнел Гата. — Когда предлагают, всегда пей. Иначе можно обидеть.

Банкир налил из хрустального графина в хрустальную стопку, чуть дрогнувшей рукой поднял, улыбнулся поочередно Гате и Шахи: