Но чем решительнее поддерживали паны русина-католика, видевшего спасение Польши в ожесточенной войне, тем упорнее стояли другие за русина-православника, готового на самый постыдный мир, лишь бы сохранить её целость. Панское царство разделилось на ся, и, по евангельскому суду, должно было погибнуть.

Приближаясь к разъединенному панскому становищу, лицемер казак продолжал петь все ту же песню, которою выманил уже время у премудрого Киселя и у почитателей его красноречия, его политического глубокомыслия. Ненавистного казакам князя Ярему не мог он ни обмануть, ни убаюкать. Он подрывал только его советы, уничижал его высокие доблести. Он манил панов готовностью к примирению, и вооружал против энергического полководца польских гуманистов, как против единственной причины остервенения казаков. От 29 августа писал он к Адаму Киселю и его товарищам:

«...Помня о своей христианской крови, чтобы не лилась уже больше, и чтобы неприятель не радовался со стороны» (намек на Москву), «мы и сами возвратились было вспять, как и татары. Но князь его милость Вишневецкий нерассудительно порывался на нас, и не только производил над нашим христианским народом, над невинными душами тиранство и жестокости не по-христиански и не по-рыцарски, но и духовных наших велел посажать на колья. Не дивно нам, когда б это делал какой-нибудь простак, вроде Кривоноса, с нашей стороны, которому мы не позволяли никакого грабежа и не давали позволения на разрушение городов и поджоги, — пускай бы он не умел с этим совладать; но мы видим перед собой в них обоих не одинаковых людей».

Далее Хмельницкий хвалился милосердием к пленникам и предлагал открыть мирные переговоры для Божией хвалы немедленно, так чтобы войска стояли в это время вдалеке одно от другого, подобно тому, как и в прежние времена отправлялась комиссия, сопровождаемая великими почтами.

Против этого восставали те, которые полагали, что «при обнаженной сабле быстрее идут переговоры», присовокупляя тут же, что Кисель был такою же Божией карой для шляхетского народа, как и сам Хмельницкий. «Кто знает» (раздавались голоса), «не изрекает ли он уже нашей отчизне неминуемую погибель (certum periodum)»?

Между тем «czlowiek wielkiego dowcipu» расположил свой табор у местечка Пилявцы, занял пилявецкий замочек, который шляхта называла курятником, и первым его делом было — обратиться с глубоко почтительным письмом к Заславскому, как к единственному вельможе, от богатства, могущества и разума которого зависело умиротворение казаков. Старая лисица доносила старой вороне смиренно, что казаки совсем не желают вести междоусобную войну, что они готовы повиноваться и просят ясно освещенного князя рассудить их, уладить возникшее между Запорожским войском и Речью Посполитою несогласие, и что он постановит, они обещают исполнить его решение всепокорнейше.

Князь Доминик представлял верный снимок бесхарактерного своего дядюшки, князя Василия. В своей декларации на каптуровый сейм, как мы помним, советовал он не давать амнистии казакам, так как это, по его словам, не представляло панам ни пользы, ни чести; а теперь, когда Хмельницкий пришел «отдать ему поклон лично со всем Запорожским войском», он был миролюбивее самого Киселя. Так и «святопамятный» наших историков сперва грозил собрать пятнадцать, даже двадцать тысяч войска на защиту православия, а потом отдал «яровитому католику» в жертву грека Никифора, помирился с поборниками унии и советовал православникам «терпеть, терпеть и терпеть». Князь Доминик увлекся ролью примирителя двух противоположных стремлений, всё равно как тот мечтал о соединении двух несоединимых церквей. Воображая, что делает великое дело, князь Доминик дался в обман питомцу ярославских иезуитов, которого игра житейских столкновений перевела из панского лагеря в лагерь панских завистников. Католическому представителю знаменитого дома князей Острожских всего интереснее было — посредством пощады молящих о помиловании казаков, сохранить за католиками обширные владения свои, которых не умел сохранить за православными превозносимый нашими разумниками до небес начальник православия».

В этом особенно поддерживал его Кисель, присоединившийся к его войску после неудачных попыток повидаться с Хмельницким. Кисель потерял 100.000 злотых годового дохода и остался при 400.000 долга, которым он обременил себя, проталкиваясь между полумагнатов на правительственные высоты. Славный ораторским искусством, он в кругу царей можновладников занимал место Гомерова Нестора, или, вернее, Улисса. Для слуха панов-доматоров — 

и всегда он предлагал свои услуги там, где надобно было действовать не столько силою, сколько хитростью, по собственным словам его, non vi, sed consilio. Теперь советовал панам воевать, но не сражаться с казаками. По его мнению, медлительною проволочкой времени можно было достигнуть вернейшей победы и прочнейшего мира.

«К чему отваживаться на опасности» (говорил он), «когда можно победить без кровопролития? Только безумный запирает быстрый источник, когда бег его можно отвести другим образом. Последуем лучше рассудку, нежели страсти. Воспоминания о Желтоводском и Корсунском поражениях, мне кажется, должны удерживать нас от стремления к новой беде, когда можно победить средствами мирными. Довольно будет показывать готовность к войне. Этим одним можно укротить волнение. Явим бунтовщикам милость, дадим им опомниться, — и они пожелают вернуться к прежнему долгу повиновения, так как будто содеянные ими преступления произошли против их воли. А если дерзость их будет так упорна, что они пренебрегут мирными нашими предложениями, то любовь к родным и врожденная человеку необходимость домашней жизни всё-таки заставят их войти в прежнее спокойное состояние».

Так проповедовал панский оратор, соединявший красноречие Нестора с хитроумием Улисса. К сожалению, речь его дошла до нас по книжному пересказу современников. Но всё-таки в ней виден Кисель с его риторическим остроумием и тупым взглядом на дело. Ответ на нее Вишневецкого, присутствовавшего на военном совете, также пересказан по-книжному, но в нем сохранились черты ума и героизма Байдича. Он возразил обольстителю доматорского слуха так:

«Я согласился бы с вами, господа, когда бы у казацкой сволочи было столько совести, сколько дара красноречия у тех, которые только что передо мною говорили.

Неужели бунтовщики удовлетворятся нашими несчастьями и нашею кровью? Это просто мечта, а не рассуждение. Начатое дело может кончиться только гибелью одного из противников. Нам советуют вести войну без битвы. А если неприятель сам нападет на нас? Уклоняться, говорят нам. Это значит: мужики будут теснить наше войско, преграждать нам путь, не пускать наших лошадей на пастбища, отнимать запасы, устраивать засады, а мы будем терпеть, сложа руки, и марать бумагу в мирных переговорах, а на Русской земле будет литься шляхетская кровь. Душа возмущается от бесчестной мысли: из-за украинских берлог согласны отдать на разорение средину королевства. Если хотите победить, то побеждайте смелостью. Надобно теперь ударить на казаков, пока Орда еще только переправляется через Днепр. От одной быстроты зависит спокойствие Речи Посполитой. Не давши битвы, и не думайте о мире.

Вспомните Переяслав, Кумейки, Старец. Там вы побеждали врагов смелостью и мужеством»... [59]

Панское общество было не в силах соединиться ни в том, ни в другом воззрении. Два русина тянули созданное поляками псевдогосударство один за левую, а другой за правую руку, в то самое время, когда третий русин метил ему в сердце: триумвират, импровизированный судьбою, в виду триумвирата, придуманного сеймом. Но представители шляхетского народа чуяли опасность раздельности своей в виду неприятеля, и старались по крайней мере соединить боевые силы свои в одном пункте. Киевский воевода Тишкович сделался посредником между двумя князьями. Вишневецкому не нравилась та роль, которую Заславский позволял играть в своем войске Самуилу Лащу. Он требовал, чтобы Заславский удалил от себя Лаща. Заславский выказал в этом случае строптивость, нападавшую иногда некстати и на его православного дядюшку. Вишневецкий отплатил ему тем же, когда к нему явилась депутация из гетманского лагеря. Наконец соединенные старания Тишковича, Остророга и Александра Конецпольского привели двух полякующих князей русичей к тому, что они расположили свои лагери один вблизи другого, над озером Човганским Камнем.