— Разве тебе не кажется смешным, что они могли так ошибиться? — спросила я, желая заставить его усмехнуться.

Тогда он и впрямь взглянул на меня, но с таким непроницаемым и тревожным лицом, что вся моя уверенность и хорошее настроение вмиг улетучились. В ту же секунду я заметила невзрачного официанта, который топтался поблизости, словно подслушивая наш разговор, и кровь застыла в моих жилах от ужаса.

— Почему ты молчишь? — в смятении выкрикнула я, так как Р. не проронил ни слова. — Неужели ты считаешь, что никакой ошибки не было?.. Что им действительно нужна была я?

Мой друг положил ложечку на стол и опустил руку на мою ладонь. Меня убили даже не его слова, а это нежное прикосновение, полное сочувствия и сострадания.

— Знаешь, на твоем месте, — медленно и словно через силу произнес он, — я бы пошел и выяснил, в чем тебя обвиняют. Ты ведь сможешь без труда удостоверить свою личность, раз действительно произошла ошибка. Если же ты не пойдешь, сложится нехорошее впечатление.

Теперь, когда впереди столько времени, чтобы поразмыслить над произошедшим, я порой задаюсь вопросом, прав ли был Р.? Быть может, лучше отстаивать личную свободу до последнего, даже рискуя уменьшить шансы на благоприятный исход? Но в тот раз я позволила уговорить себя. Я всегда высоко ценила его мнение и прислушалась. А еще мне показалось, что, если я уклонюсь от решения вопроса, то лишусь уважения Р. Но когда мы вышли в холл и я увидела, что опрятный, неприметный человек по-прежнему безучастно и отрешенно ждет, я задумалась и с тех пор постоянно размышляю над тем, искупает ли хоть чье-либо хорошее мнение все те страдания, которые уже выпали на мою долю и, вероятно, еще предстоят в будущем? Доколе, доколе же это будет продолжаться?

Как медленно тянутся минуты зимней ночью: а часы, между тем, не кажутся столь уж долгими. Вот опять от церкви доносится скучный провинциальный звон, словно оцепеневший от холода. Я лежу в постели и, как опытный узник, давно отбывающий срок, погружаюсь в привычную бессонницу. Это обыденность, слишком хорошо мне знакомая.

Мой тюремщик в комнате со мной, но он не может обвинить меня в бунтарстве или непослушании. Не желая привлекать его внимание, я лежу неподвижно, словно постель — мой гроб. Возможно, если я не пошевелюсь целый час, он позволит мне уснуть.

Разумеется, свет я включить не могу. Комната темна, точно обтянутая черным бархатом коробка, которую кто-то швырнул в замерзший колодец. Все тихо, только порой доносится треск окоченевших костей дома или снег сползает с крыши со звуком, похожим на тайный вздох. Во тьме я открываю глаза. Веки кажутся твердыми, словно слезы сковали их изморозью. Если смогу разглядеть тюремщика, будет не так плохо. Узнать, где он стоит на страже, и уже станет легче. Поначалу мне кажется, что он, точно темная занавесь, возле двери. Потолок взлетает, как крышка коробки, и тюремщик вздымается выше вязов, к ледяным горам луны. Но потом понимаю, что ошиблась: он съежился на полу совсем рядом со мной.

Железный обруч стягивается вокруг моей головы, и тут тюремщик бьет по холодному металлу, раздается звон, и бесчисленные иголки боли впиваются мне в глазницы. Страж показывает, что мои раздумья ему не нравятся, или просто пытается утвердить свою власть. Как бы то ни было, я поспешно закрываю глаза и лежу недвижно, едва решаясь вздохнуть под одеялом.

Чтобы занять рассудок, повторяю фразы, которым научил меня врач-иностранец, когда я впервые попала под подозрение. Повторяю, что я не жертва бессонницы, а бодрствую только потому, что предпочитаю не спать, а размышлять. Пытаюсь представить себя новорожденной, без будущего, без прошлого. Если сейчас тюремщик заглянет в мой разум, вряд ли он станет возражать против того, что там творится. Лицо голландского врача, худое и суровое, точно у капитана корабля, появляется передо мной. Неожиданно кричит петух: звук фантастический, неземной в этом мире, замкнутом в холодном мраке. Кукареку взмывает тремя пылающими вспышками, в черном поле ночи на миг распускается огненная лилия.

Теперь я почти готова уснуть. Тело застывает, мысли пускаются в слаженный путь. Мои мысли превращаются в пряди водорослей, обесцвеченные, медленно колышущиеся в прозрачной воде.

Левую руку сводит судорога, и опять сон исчезает. Бой церковных часов напоминает о тюремщике. Было пять ударов или четыре? Слишком устала, не знаю наверняка. В любом случае, ночь скоро кончится. Железный обруч у меня на голове стал туже и сполз вниз, так что давит теперь на глазные яблоки. И все же кажется, что боль исходит не от этого безжалостного давления, а откуда-то изнутри черепа, из коры головного мозга: это сам мозг болит.

Неожиданно меня охватывает отчаянье, ярость. Отчего я одна обречена проводить мучительные ночи с невидимым тюремщиком, когда весь мир спокойно спит? По какому закону меня судили и почему без моего ведома приговорили к столь тяжелому наказанию? Я ведь даже не знаю, как и перед кем провинилась. Возникает дикое желание — протестовать, потребовать пересмотра, не подчиняться несправедливости.

Но к кому обращаться, если не знаешь, где отыскать судью? Как надеяться, что докажешь свою невиновность, когда нельзя узнать, в чем тебя обвиняют? Нет, для таких людей, как мы, справедливости нет, нам остается одно: отважно страдать и тем самым посрамить наших мучителей.

Прошлым летом (а, может, это было вчера — мне теперь нелегко следить за временем) со мною случилось нечто весьма неприятное.

День с самого начала предвещал недоброе — один из тех несчастливых дней, когда все идет наперекосяк и кажется, что вступаешь в бесконечную тягостную борьбу с неодушевленными предметами. Каким же зловредным бывает этот бесчеловечный мир в такие минуты! Каждый атом, каждая клетка, каждая молекула вступают в сводящий с ума заговор против бедного существа, навлекшего на себя их скрытое недовольство! На этот раз, как назло, сама погода решила примкнуть к раздору. Небо было затянуто тусклой серой пеленой, горы стали иссиня-черными, полчища комаров заполонили берега озера. Был один из тех бессолнечных летних дней, что наводят тоску больше, чем самая мрачная зимняя погода, дней, когда воздух кажется затхлым, а мир похож на мусорный ящик, набитый расплющенными консервными банками, рыбьей чешуей и разлагающимися кочерыжками.

Конечно, с самого утра я ничего не успевала. Пришлось впопыхах переодеваться, чтобы пойти на теннис: мы договорились днем поиграть, и я опаздывала на десять минут. Другие игроки уже собрались и разминались, ожидая меня. Меня огорчило, что из трех кортов, которыми мы могли пользоваться, выбрали средний — я его недолюбливала. Я спросила, почему не взяли верхний, самый лучший, и оказалось, что он уже был забронирован какими-то важными людьми. Я предложила перейти на нижний корт, но мне недовольно сказали, что там слишком сыро из-за нависающих деревьев. Поскольку было пасмурно, я не могла выдвинуть главное возражение против среднего корта — что днем там бьет в глаза солнце. Пришлось начать игру.

Следующим неприятным обстоятельством оказалось то, что по каким-то причинам моего обычного партнера, Дэвида Поста, заменили неким Мюллером, которого я едва знала. Он оказался неважным игроком. Проигрывать он тоже не умел: когда стало ясно, что наши противники сильнее, он потерял всякий интерес к игре и стал вести себя совсем не по-спортивному. Он постоянно отвлекался на людей, которые останавливались посмотреть на нас, улыбался им, уделял зевакам гораздо больше внимания, чем самой игре. Порой, когда остальные собирали мячи или я принимала подачу, он отходил к дороге и смотрел на машины, словно ожидая приезда знакомых. Под конец вообще стало невозможно удержать его на корте, он постоянно уходил, и приходилось кричать и подзывать его. Продолжать такую игру было бесполезно, и, закончив первый сет, мы по всеобщему согласию разошлись.