Нетрудно представить, что, вернувшись в свою комнату, я была не в лучшем настроении. Меня все раздражало; кроме того, я вспотела, устала и больше всего хотела как можно скорее принять ванну и переодеться. Так то я вовсе не обрадовалась, когда обнаружила, что меня ожидает совершенно незнакомый человек, которого придется выслушать.

Это была молодая женщина, примерно моего возраста, с привлекательными, хотя и жесткими чертами, тщательно одетая: желтоватый льняной костюм, белые туфли и шляпка с пером. Говорила она правильно, но с легким акцентом, который было трудно определить; чуть позже я пришла к выводу, что она из колоний.

Стараясь быть вежливой, я предложила ей сесть и спросила, что ее привело ко мне. Она отказалась от стула и, вместо того, чтобы дать ясный ответ, заговорила уклончиво, упомянула ракетку, которую я все еще держала в руке, и стала расспрашивать о струнах. Было довольно нелепо в моем состоянии втягиваться в спор с незнакомой женщиной о достоинствах различных моделей ракеток и — боюсь, довольно резко — я оборвала разговор и в упор спросила, чего она от меня хочет.

Она посмотрела на меня очень странно и совсем другим тоном произнесла: «Мне жаль, что приходится передать вам это», и я увидела, что она протягивает коробочку — самую обычную маленькую, круглую черную коробочку с таблетками, обычную коробочку из аптеки. Я тут же испугалась и рада была бы вернуться к разговору о ракетках. Но вернуться было нельзя.

Теперь уже не знаю, сказала мне это она или я сама поняла, что приговор, которого я так долго ждала, вынесен, и это уже конец. Помню — только это и помню — чувство легкого огорчения от того, что приговор передали мне таким затрапезным, неярким способом, точно это самое обычное дело. Я открыла коробочку и увидела четыре белые таблетки.

— Прямо сейчас? — спросила я. Я поняла, что смотрю на посетительницу по-новому — вижу в ней официального посланца, слова которого имеют роковое значение.

Она молча кивнула. Возникла пауза.

— Чем скорее, тем лучше, — сказала она.

Я чувствовала, что капельки пота, все еще остававшиеся после игры, стали холодными как лед.

— Но мне нужно сперва принять ванну! — возмущенно закричала я, вцепившись в липкий воротничок своей тенниски. — Я не могу оставаться в таком виде — это неприлично… недостойно!

Она сказала, что это будет позволено, как особое одолжение.

Я обреченно вошла в ванную и отвернула краны. Не помню, как я принимала ванну: должно быть, мылась и вытиралась механически, а потом надела розоватое шелковое платье с голубым кушаком. Возможно, я даже причесалась и напудрила лицо. Помню только черную коробочку, которая все время бросала мне вызов с полки над раковиной.

Наконец я заставила себя открыть ее, таблетки оказались на ладони, и я поднесла их ко рту. И тут возникло на редкость нелепое препятствие — в ванной не оказалось стакана. Должно быть, он разбился, или горничная унесла его и позабыла вернуть. Что было делать? Без воды я не могла проглотить даже такие маленькие таблетки, но и откладывать было нельзя. В отчаянии я наполнила водой мыльницу и как-то смогла их запить. Я так торопилась, что не смыла склизкий слой на дне, и от привкуса меня чуть не стошнило. Несколько минут я стояла, вцепившись в край раковины, борясь с тошнотой и задыхаясь. Потом села на табуретку. Я ждала, а мое сердце колотилось, точно молот в горле. Я ждала, но ничего не случилось, вообще ничего. Меня не клонило в сон, я не чувствовала слабости.

Только когда я вернулась в соседнюю комнату и увидела, что моя посетительница ушла, я поняла, что вся эта история была жестокой шуткой — просто напоминанием о том, что меня ожидает.

Какой-то ничтожный, далекий шум; звук, в сущности не имеющий отношения ко мне, обращать на него внимание у меня нет ни малейшей нужды, и все же он умудрился меня разбудить, и не ласково, а дико, безжалостно, ошеломляюще, точно сигнал воздушной тревоги. Часы пробили семь. Возможно, я спала час, быть может — два. Пробужденная столь грубым образом, я подскакиваю как раз вовремя, чтобы разглядеть, как исчезает шлейф сна, точно темный шарф, который зловредно уволакивают прочь: он скользнул возле ножек кровати и мгновенно пропал под закрытой дверью. Бесполезно, нет никакого смысла бежать за ним: я теперь великолепно проснулась или, вернее сказать, проснулась ужасно; шестерни, мои повелители, уже дрожат от зарождающегося движения, весь механизм готов начать монотонное, ненавистное функционирование, безвольной рабыней которого являюсь я.

— Остановись! Обожди… еще слишком рано… дай мне чуть отдохнуть! — кричу я, хотя знаю, что все напрасно. — Дай мне немножко поспать… час… полчаса… только об этом прошу.

Но какой смысл взывать к бесчувственным механизмам? Шестерни крутятся, моторы медленно набирают ход, доносится все тот же низкий гул. Я превосходно знаю каждый звук, каждое содрогание трудного старта. Наверное, худшее в этом-тошнотворная обыденность, одновременно невыносимая и неизбежная, точно болезнь, проникшая в кровь. Этим утром она доводит меня до взрыва, до безумия, я хочу биться головой о стены, пробить голову пулями, разнести механизмы в кашу, в порошок вместе с самим черепом.

— Это ужасно несправедливо! — слышу я свой призыв к чему, к кому, одному небу это известно. — Невозможно работать столько часов и почти не спать. Ведает ли кто-нибудь, тревожится ли, что я погибаю среди этих рычагов и шестеренок? Может ли кто-то меня спасти? Я ничего дурного не сделала… я совсем больна — едва могу открыть глаза…

И в самом деле голова болит невыносимо, и я чувствую, что вот-вот свалюсь.

Внезапно замечаю, что свет, который так режет глаза, исходит от солнца. Да, снаружи действительно сияет солнце, вместо снега — роса на траве, крокусы вспыхнули ясными огоньками под кустами роз. Зима прошла; наступила весна. Озадаченно спешу к окну и выглядываю. Что случилось? Я обескуражена, сбита с толку. Возможно ли, что я по-прежнему обитаю в мире, где светит солнце и весной появляются цветы? Думала, что меня выслали из него давным-давно. Тру измученные глаза: да, это солнце, грачи шумят у своих гнезд на старых вязах, и теперь я слышу дивные песни маленьких птичек. Но пока я стою у окна, все эти счастливые вещи начинают съеживаться, становятся призрачными, прозрачными, точно ткань сновидения, и их замещают жуткие механические очертания шкивов, колес, осей, а методичное, безжалостное, слишком хорошо знакомое движение все настойчивей требует моего внимания.

На заднем плане я еще, напрягая зрение, могу различить, точно исчезающий мираж, залитую солнцем траву и синеву небосвода, по которому летит далекой параболой зеленый силуэт, тень призрачного изумрудного кинжала.

— Остановись, постой! Дай мне еще минуту — одну минуту посмотреть на зеленого дятла! — умоляю я, а тем временем мои руки с автоматическим послушанием начинают выполнять свою отвратительную задачу.

Но разве машине есть дело до зеленого дятла? Колеса крутятся быстрее, поршни мягко скользят в своих цилиндрах, шум механизмов заполняет весь мир. Давно погруженная в рабское подчинение, я по-прежнему черпаю силы из какого-то безжалостного источника, чтобы продолжать свой труд, хотя едва способна стоять на ногах.

В полированном металле мне удается разглядеть свое отражение: бледное, измученное лицо, глаза глядят в никуда, испуганные, затравленные, одинокие в кошмарном мире. Порой — не знаю отчего — я думаю о своем детстве; помню, как была школьницей, сидела за тяжелой деревянной партой, а потом маленькой девочкой с густыми, белокурыми, растрепанными ветром волосами — кормила лебедей в пруду. И мне кажется удивительным и печальным, что мои юные годы прошли в подготовке к тому, что, всеми позабытая, измученная, я поневоле обслуживаю машины тут, столь далеко от солнечного света.

Картина в точности напоминает сцену, на которой вот-вот начнут играть легкомысленную комедию, что-нибудь беззаботное, веселое. На заднем плане видна часть первого этажа особняка, двери справа и слева выходят на широкую галерею, где расставлены столы и стулья. Перед ними — лестница, узкие каменные ступени ведут в сад. Крышу галереи поддерживают массивные колонны светлого камня. За крайними колоннами с обоих концов видны стены дома, заросшие вьющимися побегами — ворох ярко-оранжевых и багряных цветов. Несколько пышных цветков-трубок ветром унесло на ступени, где они лежат, словно разбросанные под ноги свадебной процессии. Передний план — в театре он был бы зрительным залом — включает в себя огромную панораму: убегающая вниз земля, пейзаж с озером в отдалении и горами позади. Весь этот вид залит слепящим летним солнцем.