— Уважаемая сударыня, пусть вы и отказываете мне в способности понимать собственную жену, но по крайности мнение врачей вы не можете сбрасывать со счетов… — начинает он холодно, и тут одновременно происходят две вещи, спасая его от неловкости: из-за поворота частной дороги подкатывает машина, а из дверей клиники вылетает Фрида и бежит к ним по ступенькам.
Отдав своей собеседнице лишь кратчайший поклон, Рашвуд подходит к машине — девушка уже сидит там. Мисс Свонсон медленно машет рукой в ответ на трепыхание фридиного платка. Она смотрит вслед машине, пока та не скроется из виду, потом удрученно идет к мастерской, к абажуру для лампы, который она разрисовывает по шаблону цветочным орнаментом. Ей ясно, что теперь день для нее будет тянуться уныло.
Для Фриды же, напротив, часы пролетают, как счастливые пташки. Словно ребенок, только что вернувшийся из интерната домой на каникулы, она хочет все видеть, заниматься всем сразу. Городок на берегу озера для нее — сущий рай; она носится по магазинам, ест пирожные и конфеты, покупает бессмысленные пустяки, не переставая болтать с мужем, чье отношение скорее напоминает отцовское: он одновременно снисходителен, рассеян и слегка нетерпелив. За обедом на веранде отеля он, не в состоянии больше сдерживаться, резко упрекает девушку за ее неприличное поведение, которое, как ему представляется, привлекает внимание окружающих. Несколько минут Фрида сидит тихо, потупившись, но вскоре забывает про выговор и начинает смеяться и разговаривать так же неудержимо, как раньше.
Запасы снисходительности у мужа быстро подходят к концу. Тот факт, что официанты явно принимают Фриду за его дочь и обращаются к ней «мадемуазель», усиливает его раздражение. Он устал и обеспокоен, у него начинает болеть нога, теперь в поведении Фриды ему видятся одни лишь недостатки. Наконец он предлагает прокатиться по озеру. Ему кажется, что ее ребячливая безответственность и восторженность будут менее заметны на пароходе.
С точки зрения мужчины вторая половина дня проходит лучше, чем утро. Конечно, его жена, оказавшись на корабле, поначалу приходит в возбуждение, бегает от борта к борту, с интересом перегибается через поручни на причалах, чтобы посмотреть, как люди поднимаются по сходням, бросает хлеб чайкам, которые, загадочным образом оказавшись в такой дали от моря, следуют за пароходом, словно белые тени. Но к концу поездки она делается тише, сидит рядом с ним на деревянной скамье, любовно обхватив рукой его пальцы. Он накрывает их колени своим плащом, чтобы никто не увидел, как она держит его за руку.
За ужином ее лихорадочное оживление возвращается. Вечер прохладный, на этот раз вместо веранды они оказываются в длинной обеденной зале. Ее большие, яркие, выпуклые глаза плутовато мечутся от одного столика к другому, неутомимым высоким голоском она изливает свои реплики на присутствующих. Рашвуд вынужден еще раз упрекнуть ее.
— Фрида, ты ведешь себя, как невоспитанная школьница, в самом деле. Тебе как будто невдомек, что делать замечания личного характера не смешно, а попросту грубо.
— Но они же не понимают, о чем мы…
Нотка почти непереносимого раздражения, сквозящая в демонстративно спокойном тоне, которым он только что говорил, пронзает ее детское сердце, словно жестокая ледяная игла. Лицо ее комически обвисает, рот дрожит, слезы — внезапные, отчаянные слезы обиженного ребенка — до краев наполняют глаза.
— Ну полно, полно — нечего плакать, — поспешно произносит он, опасаясь сцены на людях.
К счастью, ситуацию разряжает официант, принесший мороженое. Рашвуд кладет подбородок на руки и смотрит через маленький столик на девушку, которая теперь поглощена розовой застывшей субстанцией у себя на тарелке. Его существо переполняет горечь. Будучи по натуре холодным и жестким, он, тем не менее, человек не такой уж недобрый, он не желает зла своей жене; дело лишь в том, что он не ощущает к ней сочувствия, не может отыскать в себе терпимости — его горечь направлена против судьбы, так дурно с ним обошедшейся. Он не может понять, почему за то, что он однажды увлекся хорошеньким личиком, ему полагается столь несоразмерное наказание. «Кто же мог предсказать, что все так обернется?» — устало размышляет он. Он рад, что ужин позади, что долгий, тяжелый день почти подошел к концу, что пора вновь передать его подопечную заботам врачей.
Машина поджидает их на улице перед отелем. Он испытывает глубокое облегчение от того, что Фрида не протестует против возвращения в клинику. Благодарность вызывает в нем более теплые чувства к ней, нежели те, что он испытывал весь день; в сумеречном уединении машины он прикасается к ее руке.
— Ты мне так и не показал свою комнату в отеле, — внезапно восклицает она, когда они начинают взбираться по крутой, извилистой дороге от озера.
Вот он, этот опасный момент, момент, которого он опасается. Но впереди уже показались фонари клиники; он спасен.
— Боюсь, я не смогу остановиться, — ровно говорит он. — Мне придется вернуться в контору. Сейчас как раз такое время, что мне нелегко отлучиться даже на несколько дней.
В машине воцаряется мертвая тишина. Даже он, при всей своей прозаичности и замкнутости, ощущает бремя тишины. «Почему она ничего не скажет?» — размышляет он, вглядываясь в эту отстраненную белизну — ее лицо. Машина резко описывает последний поворот, и их тела бросает друг к другу.
Внезапно она хватает его за плечи обеими руками; его удивляет сила ее пальцев, он чувствует, как эти заостренные пальцы через пиджак и рубашку впиваются в его тело.
— Ты не можешь меня тут бросить… Ты обязан забрать меня с собой! — пронзительно вскрикивает она, прижимаясь к его груди.
— Послушай, Фрида, давай же рассуждать разумно. Тебе прекрасно известно, что я не могу тебя забрать — врачи говорят, что пока тебе следует оставаться тут.
Он пытается оторвать ее пальцы от себя; однако ему не удается поймать ее руки, которые, словно отчаявшиеся воробышки, колотятся повсюду вокруг, царапают его рукав, лацканы, галстук, даже его лицо. Он не в состоянии ничего поделать — лишь тупо защищается от этих царапающихся, колотящихся рук, оглушенный и возмущенный этим прерывистым высоким голоском, который наполняет закрытую машину нескончаемыми, бессвязными рыданиями.
Они уже подъехали ко входу в клинику. Шофер открывает дверцу машины и заглядывает внутрь, потом быстро захлопывает дверцу снова, пробормотав: «Одну секунду, мсье». Он, видимо, отнюдь не обескуражен тем, что видит в машине; вероятно, подобные вещи для него — дело вполне привычное. Он возвращается почти сразу с двумя медсестрами. «Если вы, мсье, сойдете тут, так будет лучше всего», — говорит он, практичный и деловитый, смущенному мужу.
Сестры готовятся схватить Фриду на случай, если она попытается воспрепятствовать этому шагу. Однако она, словно автоматически потеряв надежду при виде обладающих властью, уже прекратила всякое сопротивление, перестала вести себя агрессивно, беспомощно сжалась в углу, вялая, словно кукла, со слезами, бегущими по щекам.
Мистер Рашвуд выходит, машинально приводя в порядок растрепанный костюм. Машина быстро едет дальше.
— Ах ты, дурочка! — довольно мягко говорит одна из сестер рыдающей девушке. — Теперь тебе прямая дорога в «La Pinede».
Они подъезжают к дому в сосняке и ждут, пока откроют дверь. Женщины в белом поддерживают Фриду, та плачет и трясется до того сильно, что едва стоит на ногах. Над дверью включается свет, становится видно ее лицо, блестящее от слез, словно лицо человека, только-только появляющегося из воды. Шофер равнодушно наблюдает за тем, как троица входит и дверь за ними запирается.
В прихожей, неярко освещенной, кто-то выдвигается из теней и приближается к группе. Это мисс Свонсон, долгое время терпеливо ожидавшая этого момента. Одетая в синее вязаное платье точно такого же фасона, что и сиреневое, бывшее на ней прежде, она подходит к девушке и, не обращая никакого внимания на сестер, заключает ее в сочувственные, торжествующие объятия.
