Заслышав приближающиеся шаги, она выходит в прихожую.

У двери ждет, пока ей откроют, англичанка средних лет. Она довольно высокая, довольно крупная, на ней сиреневое вязаное платье, облегающее массивную фигуру. Выцветшие волосы охватывает лента из коричневого тюля, странным образом придающая ей вид внушительный и слегка комичный одновременно. Она выглядит чрезвычайно респектабельной, чрезвычайно сдержанной особой, что весьма характерно для определенного старомодного типа англичан за границей. Такую ожидаешь встретить в пансионе в Ментоне, где она в своем номере готовит чай над спиртовкой, а возможно, пишет аккуратные маленькие акварельки, насыщенные ультрамарином. Сегодня день у нее выдался хороший. В ее внешности нет ни малейшего намека на приступы суицидальной депрессии, которая и является причиной ее пребывания в «La Pinede».

— Доброе утро, мисс Свонсон, — говорит улыбающаяся служительница на тщательном английском, отпирая дверь.

Мисс Свонсон отвечает, отстраненно улыбаясь, и выходит на солнце. После теней в помещении яркий свет подобен удару, и она останавливается надеть темные очки, которые носит в сумке. Перед нею, посередине заасфальтированной частной дороги, круглая клумба, засаженная мясистыми на вид каннами; позади, справа и слева, раскинулся сосняк, от которого происходит название дома. Поправив очки, мисс Свонсон раскрывает тряпичный зонтик с зеленой подкладкой и медленно, держась середины, идет вдоль дороги, ведущей и к главному зданию, и к мастерской, куда она направляется.

По пути ей с некоторого расстояния открывается вид на то, что происходит впереди. Из здания с белыми балконами время от времени, с нерегулярными промежутками, поодиночке или маленькими группами появляются люди и шагают к мастерской. Все они по дороге останавливаются на несколько секунд рядом с маленькой, одинокой девичьей фигуркой под купой деревьев; у далекой девушки в веселом летнем платье, кажется, есть какие-то новости, которые она сообщает каждому по очереди.

Женщина с зонтиком внимательно наблюдает за этой процедурой, щуря глаза за темными стеклами. Это сужение глаз, видимо, является свидетельством тревоги или неодобрения — возможно, того и другого. Она ускоряет шаг.

Вскоре женщина подходит достаточно близко, чтобы можно было заговорить с девушкой, которая, оставшись одна, полусидит на железном столе под деревьями. Она до того тонкокостна и тщедушна, с такими неразвитыми с виду формами, что на первый взгляд ее можно принять за ребенка лет пятнадцати. Трудно поверить, что на самом деле она — замужняя женщина, даже услышав, как она обращается к своей подруге:

— Мой муж приехал! Он сейчас у врачей. Как только закончит с ними, возьмет меня на целый день погулять. — Она вскакивает и порывисто хватает мисс Свонсон за руку, отбрасывая назад мягкие, пушистые волосы и восклицая: — Я же вам говорила, что он приедет! Вы мне не верили, а теперь, видите: я все время была права!

Она склоняет голову набок и довольно бессмысленно смеется, посматривая вверх на женщину постарше; та, в свою очередь, серьезно опускает глаза, вглядываясь в миловидное, ребяческое, непослушное лицо, которому как будто недостает согласованности: срезанный подбородок, большие, слегка выпуклые голубые глаза.

— Как мило, Фрида, — говорит она уклончиво.

Равнодушный тон вызывает у ее собеседницы разочарование; она надувает губы и нетерпеливо отходит на несколько шагов, так что между ними образуется пространство.

— Вы, кажется, нисколько не рады, — обиженно жалуется она.

Мисс Свонсон, шагнув вперед, треплет ее по плечу.

— Господи, какая ты худая, девочка! — бормочет она про себя, нащупав кости под несоразмерными покровами шелка и плоти. Ее нереализованный материнский инстинкт сосредоточился на этой девушке, ее соотечественнице, которая, подобно ей самой, живет в этом несчастном месте изгнанницей, едва ли не пленницей. Она испытывает к Фриде собственнические чувства, желание защитить; она ревнует ко всякому, кто мог бы встать между ними. — Конечно, я рада, раз ты счастлива, — продолжает она. — Я только боюсь, что ты… что потом тебе будет хуже… когда твой муж уедет, ты будешь чувствовать себя еще более одинокой, чем прежде.

— А он и не собирается уезжать! — победоносно восклицает Фрида. — Он собирается остановиться в отеле у озера.

— Все равно, когда-нибудь ему придется вернуться в Англию.

— Тогда он возьмет меня с собой… я сумею его убедить… вот увидите. Я же теперь совсем здорова.

Ребяческое лицо вовсю улыбается, и у мисс Свонсон не хватает духу удержаться от улыбки в ответ. Однако она ничего не говорит, да и случай избавляет ее от такой необходимости — в этот самый момент на ступенях клиники появляется мистер Рашвуд. Он намного старше жены — возможно, больше чем вдвое; совершенно невозможно представить себе, как она могла за него выйти, настолько у него серьезное, подавляющее, едва ли не суровое лицо, увенчанное седыми волосами. Он скованно приближается в солнечном свете, походка у него прямо-таки деревянная — результат старого военного ранения в правую ногу. Фрида знакомит его со своей подругой, в ответ он улыбается, как директор школы, без теплоты. Да и голос его — голос учителя или духовника, властный и холодный.

— Ну, что говорят врачи? Рассказали они тебе, какой я была паинькой? — спрашивает Фрида, цепляясь за его руку и не сводя с него сияющего взгляда.

Он же, не отвечая на вопрос, советует ей сходить за шляпкой и сумочкой, поскольку машина придет с минуты на минуту.

Она убегает, словно послушный ребенок, и старшие остаются вдвоем в тени деревьев. Оба молчат. Мистер Рашвуд скованно стоит у стола, вид у него непроницаемый. Он занят своими мыслями; к тому же, несколько смущен оттого, что остался наедине с этой незнакомкой, которая, хоть и выглядит вполне прилично, в любой момент способна на какую-нибудь неприятную выходку. Мисс Свонсон изучает его глазами, спрятанными за темными линзами, взгляд ее весьма проницателен, несмотря ни на что. Вид его, кажется, не внушает ей доверия. Наконец она раскрывает зонтик, который сложила во время разговора с Фридой, и двигается прочь. Но тут внезапный импульс из тех, что столь редко возникают в ее скупом на эмоции стародевичьем сердце, заставляет ее повернуть назад и обратиться к этому непреклонному мужчине.

— Мистер Рашвуд, позвольте мне сказать одну вещь, которой я, по сути, не имею права говорить. Вы вполне можете указать мне на то, что будущее вашей жены меня не касается, и на это я отвечу лишь одно: только самая искренняя привязанность к ней побуждает меня вмешиваться в дела, не имеющие ко мне отношения. В течение последних нескольких недель я весьма близко познакомилась с Фридой, она доверилась мне, и я понимаю ее натуру. Возможно — простите мне эти слова — возможно, я понимаю ее лучше, чем вы. Я, разумеется, не знаю, какие у вас в ее отношении планы, но, мистер Рашвуд, я умоляю вас подумать — самым серьезным образом, очень тщательно — о том, подходит ли ей это место; не лучше ли будет забрать ее из среды, где она постоянно одинока и подавлена, где ей приходится видеть и слышать вещи, способные шокировать любую молодую девушку, в особенности такую чувствительную и нервную, как она. Если вы не заберете ее отсюда, когда будете уезжать, я всерьез обеспокоена тем, что с ней может произойти, — я всерьез обеспокоена, что это разобьет ей сердце.

Мисс Свонсон движет любовь; доказательством тому — ее способность призывать к ходу событий, столь противоречащему ее собственным желаниям, ведь в отсутствие Фриды ее существование в клинике потеряет последние остатки смысла.

Посетителю мало-помалу делается все более не по себе во время ее длинной речи, которая, хотя и была произнесена голосом совершенно спокойным, поражает его таящимися в ней опасными чувствами. Он в первый раз проявляет какие-то признаки эмоций, осматриваясь вокруг, словно в поисках поддержки, с видом наполовину уязвленным, наполовину настороженным. «Это невыносимо! — думает он с возмущением. — Почему никто не придет и не уведет эту женщину?» Но кругом не видно ни души, и он вынужден ответить.