Перед сном бабушка прижимала Эммета к своим телесам и рассказывала, что однажды пошла встречать мужа и увидела, как его корабль врезался в прибрежные скалы бухты Кейптауна.

Бабушка не видела людей на палубе, только натертые до блеска доски. Корабль вдруг закачался, как игрушечный, и нырнул в воду, а бабушка думала: «Что же теперь со мной будет?» Она пыталась описать Эммету, как тихо тогда было, точно в немом кино или во сне, не громче ее почти беззвучного вскрика. Приглушенный рокот тонущего корабля, будто ветер гудит в дымовой трубе, и слабый треск дерева, когда мачта разбилась о валуны, и тишина — лишь крик чаек над головой и отзвуки сирен у далекого причала.

Назавтра все происшедшее показалось ей нереальным; зачем она только пошла к морю? Ей легче было вообразить страшные картины: крушение о скалы, люди барахтаются в воде и зовут на помощь или, может, буря, вспышки в небе, шлюпочная флотилия. Что угодно, только не этот промельк; скользнувший в волны корабль, и больше ничего, только сломанная мачта среди скал — памятником другому, чужому кораблю, затонувшему давным-давно.

Лежа без сна, бабушка часто прислушивалась к морю, надеясь вновь уловить этот тихий звук — корабль погружается в воду. Ей хотелось еще раз съездить в Кейптаун, взглянуть на гавань с того памятного места, но она была уже слишком стара, путешествовать в одиночестве не могла, а дочь не брала ее с собой.

Эммет знал, что, когда бабушка была подростком, она однажды в Дублине помогла спрятать двух мужчин, принимавших участие в Пасхальном восстании. Она часто и подробно описывала, как эти двое, задыхаясь, посреди ночи колотили в дверь, а потом с шапками в руках мялись в коридоре, дожидаясь, когда бабушка проведет их в подвал. Под домом был целый лабиринт проходов в другие дома квартала.

Бабушка неделю носила повстанцам еду, пока полицейские обыскивали дома по всему Дублину. А потом ее отец тайно вывез их ночью к западному побережью в телеге, спрятав под мешками. Отец управлял лошадьми, а бабушка Эммета держала у него над головой черный зонт. Даже сквозь грохот колес по камням она слышала, как под мешками дрожат люди. Все промокли до костей, и запахи мокрой лошадиной шерсти и соломы надолго въелись в кожу.

На побережье мужчин отвели греться в дом каких-то надежных людей. Бабушка разглядела на их лицах узор, который оставили пыльные мешки, — похоже на географическую карту.

Четыре раза в год в их деревушке появлялись цыгане. Они приезжали в ярко раскрашенных фургонах. Народ поговаривал, что по ночам цыгане бесплотными духами влетают в дома и воруют детей себе на ужин. Рассказывали, что цыгане варят детей в огромных свинцовых горшках, которые нахально ставят прямо у дороги. Еще говорили, что они невидимками пробираются в дома и воруют серебро прямо из-под носа у хозяев. Когда от ветра дребезжали оконные стекла, отец говорил бабушке: «Это цыгане идут, нас обокрасть».

Если Эммет жаловался на погоду, бабушка рассказывала ему об одной ирландской весне, когда дождь шел семнадцать недель подряд. Лето стало зимой, без всяких переходов и передышки. Даже на возвышенностях земля превратилась в болото. В полях тонул скот. Влажные крыши домов лупились и осыпались, в комнатах висела густая дымка. Беспрестанный дождь всех измучил. Еще до того как он кончился, четверо фермеров в деревне повесились, и их тела маятниками раскачивались под дождем.

После смерти своей матери бабушка два года преподавала в школе для девочек в Лондоне. Она жила у миссис Преббл, которая сдавала ей внаем две спальни на верхнем этаже. У миссис Преббл на кухонном столе имелась банка маринованных помидоров. Они были зеленые, блестящие и такие раздутые, что лопались, стоило до них дотронуться. Миссис Преббл любила есть помидоры с чаем: беседуя, вскрывала кожицу ложкой и высасывала сок, а в зубах у нее застревали семена.

И за чаем бабушка Эммета познакомилась со своим будущим мужем. Он был племянником миссис Преббл, и через три недели эта женщина из домовладелицы превратилась в ее тетю.

Переехав в Калифорнию, бабушка тридцать лет преподавала в школе для иммигрантов, построенной на маленьком клочке земли недалеко от побережья. Называлось это место Ветряной Остров. Издалека школа казалась кораблем-тюрьмой на якоре, ее башенки походили на дымовые трубы. По этому поводу мама Эммета часто говорила: «Выбрала себе местечко с названием, как болезнь, и будет там торчать до самой смерти. Да пускай делает, что хочет».

В восемьдесят шесть лет бабушка заявила Эммету, что всю жизнь хотела начать курить. Два года спустя, в доме престарелых, она приноровилась воровать сигареты у соседки. Однажды бабушка прожгла рукав своего синтетического платья. Ткань стала плавиться прямо на руке, и на коже вздулись пузыри цвета пейсли.

За рулем бабушка так и не научилась выруливать на машине задом. Она попросила садовника убрать заднюю стену гаража и ездила по нему, как в тоннеле.

Собираясь с Эмметом на пляж, бабушка всегда брала парусиновый зонт, под которым вполне уместились бы четыре человека. Он был оранжевый с зелеными треугольниками, которые разлетались от центра, как флажки.

Эммет знал, что пятьдесят два года подряд каждую субботу его бабушка считает деньги в подвале своей церкви.

Он знал, что она всю жизнь терпеть не могла его отца.

Она часто рассказывала историю о том, как в десять лет ее отправили на год в Дублин. Она не спросила, куда едет и вернется ли. А когда вернулась, мать встретила ее на вокзале. Матери недавно ампутировали руку, сквозь бинты сочилась кровь. Несколько месяцев каждый вечер бабушка меняла повязку и смазывала рану тампоном, смоченным в зеленке. Ее мать ни разу не намекнула, что случилось с рукой, а бабушка ни разу не поинтересовалась.

Она рассказывала эту историю с гордостью, так, словно этот непостижимый стоицизм помогал ей преодолевать любые трудности. Уже когда все закончилось, Эммет задумался: быть может, эта семейная невнимательность — вызов своего рода, словно все хотят проверить, о скольких еще бедах можно умолчать.

«Надо же, как быстро выветривается из головы прошлое», — удивился Эммет, остановившись на тротуаре у офиса доктора.

Он приехал всего час назад, а уже не помнит водителя, который его привез. Видел ли он вообще его лицо? Нос, рот, уши расплывались перед глазами.

Эммет вообразил, что должен описать внешность преступника полицейскому, чтобы тот сделал карандашный набросок, но смог вспомнить только жирные складки и щетину на шее у водителя. Если бы не пакет, Эммет вообще ничего бы не вспомнил.

Во время сеанса он не упомянул о водителе и человеке, который выбросился из окна. Доктор переехал в другой кабинет, и Эммета отвлекала непривычная обстановка. Доктор спросил, не помешает ли Эммету присутствие студентов-практикантов за зеркальным стеклом, и пообещал, что они многому научатся, слушая Эммета. Эммет сделал вид, что ему все равно. Нарочно не смотрел на зеркальную стену, сквозь которую наблюдали незнакомцы.

Эммет разговаривал с врачом и очень волновался, зная, что студенты в белых халатах записывают в блокноты каждое его слово. Он превзошел себя, описывая ужин из семи блюд, от супа до десерта, не забыл даже про бокалы с дынным шербетом цвета коралла, подаваемые в промежутках. Он подробно рассказывал о приготовлении еды, вплоть до кухонной утвари, которой пользовался, и температуры плиты, которую выбирал для каждого блюда. Он даже объяснил еле уловимую разницу между «приготовлением на медленном огне» и «медленным кипячением».

Эммета изумила собственная сила воли. «A jambon persillé, a mouclade[1] и паста из фенхеля». Когда он подобрался к десерту, закружилась голова. Эммет собрался с силами и промурлыкал, как одно слово: «Poires, pruneaux, oranges aux vin rouge et aux épices»[2]. От радости у него даже мурашки побежали по спине. Он ведь не репетировал.