Если же абстрагироваться от формы высказывания во имя его сути, ничего хорошего тоже не получается. Ведь сразу же хочется узнать: в какой мере минкульт воспользуется «четкой позицией» своего советчика Владимира Масяна? Будет ли, например, учтена его идея установки в Саратове памятника Сталину? Станут ли нормой русского языка выражения типа «общественный опростатель», «фигура с волосами», «глаза с пронзительным взглядом»? Привлекут ли к административной ответственности критиков, имеющих наглость не бранить «русофобские» сочинения Джоан Ролинг о Гарри Поттере? Отольются ли в державной минкультовской бронзе четко сформулированные любимым персонажем прозы В. Масяна отличия «евреев» от «жидов»?..

Пусть пока министр Синюков подумает над этими вопросами (сразу отвечать не обязательно), а мы тем временем напомним читателю о втором из его литературных советчиков. Поэт Николай Палькин — старший современник прозаика Масяна. Обоих коллег по перу многое объединяет. Оба — заслуженные работники культуры, оба не так давно агитировали за сталинский монумент, оба еще недавно вдохновлялись в своем творчестве фигурой Дмитрия Федоровича Аяцкова (Палькин сочинил поэму про детство экс-губернатора, Масян размахнулся на роман), оба неплохо вписались и в послеаяцковскую реальность, мигом забыв о своем бывшем благодетеле.

Три года назад Павел Ипатов (которому Николай Палькин достался от прежнего губернатора по наследству — вместе с проблемами ЖКХ, тюзом-долгостроем, премией имени М. Алексеева и ужасными дорогами) говорил о поэте-юбиляре так: «В России литераторам всегда жилось не очень легко, особенно тем, кто еще имел талант, имел принципы. Так, он не ломал себя под конъюнктурные какие-то вещи». Ну конечно же, всю свою жизнь Николай Егорович отстаивал принципы. Какая там, помилуйте, конъюнктура? Все искренне, от чистого сердца, простыми словами. Ну очень-очень-очень простыми.

Сперва Палькин принципиально писал здравицы то к юбилею Октября, то к запуску очередной ракеты: «Мы в песне славим людей труда / Гори-гори, не гасни советская звезда» (кстати, накал официоза в этом тексте был так велик, что в наши дни стихи стали выглядеть почти пародийными — недаром Егор Летов даже взял их для своего соцартовского альбома). Затем Палькин столь же принципиально вымарывал Октябрь из своих сочинений, загоняя в тень слово «партия» и внедряя Бога прямо-таки квадратно-гнездовым методом. Как человек, чья витальность в разы превосходит его поэтический талант, Палькин всегда был при власти, даже когда не занимал никаких официальных должностей. Он всем был лоялен — тем и ценен. От другого витринного символа Саратовщины, калача, Николай Егорович отличался лишь тем, что калач, даже позавчерашний, все-таки был съедобным, а стихи Палькина, даже самые актуальные, уже в момент их появления на свет оказывались немногим питательнее пенопласта. «Саратов мой, Саратов мой, / Люблю тебя я всей душой»… «Мои идеи и закуски / Попахивают стариной»… «Мне и сегодня смех любой доярки / Милей, чем смех московских поэтесс»…

Было время — наш поэт восхищался трилогией Брежнева, было время — яростно клеймил джинсы и «распоясавшуюся печать», было время — посвящал прочувственные строки вице-губернатору Владимиру Марону. Раньше Николай Егорович считался обкомовской креатурой, потом стал губернаторским любимцем. Раньше издавался на средства КПСС, затем на деньги местных налогоплательщиков. Около года назад, когда многие саратовцы удивлялись внезапному перемещению милицейского генерала Синюкова в культурное министерство и предсказуемо язвили насчет «фельдфебеля и вольтеров», Палькин без малейших колебаний одобрил назначение, сообщив в интервью, что Владимир Николаевич — «человек высокой административной культуры». Ее, надо думать, новый министр и проявил, призвав восьмидесятитрехлетнего ветерана «для выработки приоритетных направлений политики» в подведомственной ему сфере. Теперь-то музы в надежных руках профессионала с большим стажем…

Прочитав эти заметки, кто-нибудь, возможно, посетует на мелкотемье. Подумаешь, автору не нравятся двое культурных советчиков! Пусть даже для нелюбви к ним у автора есть все основания, стоит ли, мол, овчинка выделки? Если учесть, что Общественный совет состоит аж из девятнадцати человек, сделают ли погоду эти двое? Ответим на это словами самого Владимира Синюкова: «Культура — наиболее публичная, социально резонирующая сфера общественных отношений». С этим не поспоришь. Вашими, Владимир Николаевич, предшественниками на министерском посту были музыканты, а уж они-то отлично знали: срезонировать может так, что мало не покажется. Даже если в оркестре всего два инструмента пойдут вразнос, всей музыке конец…

Или, если уж изъясняться совсем по-простому, вспомните народную мудрость насчет бочки меда и ложки дегтя.

Оказывается, карты бывают не только географическими, игральными, кредитными или медицинскими: нашим землякам, к примеру, на днях привалило счастье в виде «Литературной карты Саратовского края» — трехсотстраничной желто-зеленой книги, выпущенной в серии «Библиотека АСП» (составители А. Амусин и В. Вардугин).

Итак, жили-были Кирилл и Мефодий. В один прекрасный день эти скромные святые изобрели славянскую письменность, не подозревая о том, что попутно изобрели еще и статью расхода для бюджета Саратовской губернии… Жило-было саратовское губернское начальство, которое при одном упоминании о Кирилле с Мефодием ощутило вдруг такой душевный подъем, что решило вести себя по примеру бывшего предводителя дворянства Кисы Воробьянинова в обществе девушки Лизы — то есть шиковать по полной, не считая копеек… Жила-была Ассоциация Саратовских Писателей, для которой удалой разгул губернской власти оказался весьма кстати, поскольку все свои стишки о босоногом деревенском детстве были уже изданы, все свежеизобретенные совписовские цацки (имени старика Державина, имени вечно молодого Грибоедова, имени Чехова и даже имени Самуила — прости, Господи, душу писателя-патриота! — Яковлевича Маршака) были развешаны по лацканам, и теперь оставалось поведать миру о себе, любимых, подыскав достойную оправу к бриллианту: чтобы твердый переплет и золотое тиснение снаружи, белая бумага и цветные вклейки внутри, плюс много букв.

«Строки их поэм и стихотворений дышат речной прохладой… Герои рассказов писателя — люди крепкие физически и чистые душевно… В произведениях, написанных за рубежом (…), мысли писателя неизменно устремляются к Родине… Поэзия Ступина 1990-х и начала XXI века насыщена образами и лексикой запредельности существования человека…» Нет, к самим буквам внутри «Литературной карты Саратовского края» претензий, разумеется, быть не может: святые Кирилл и Мефодий постарались на совесть. А вот слова, из букв составленные… Гм. Однако все по порядку.

Первый раздел книги, «Имя на книжной полке», имеет подзаголовок: «Писатели прошлых лет — уроженцы земли саратовской». Понятие «прошлых лет» составители трактуют довольно широко. Сюда отнесены и забытый беллетрист Степан Аникин, ушедший из жизни в 1919 году, и поэт-песенник Юрий Дружков, которого не стало в 2006-м. Грубо говоря, в первый раздел попали разнокалиберные покойники, объединенные фактором местной прописки. Там где составители честно передрали, сильно ужимая, словарные статьи из уже имеющихся российских справочников, вышло еще так-сяк. Но едва составители проявляли художественную самодеятельность, начинали происходить удивительные вещи: вместо трафаретного «Родился там-то и тогда-то», словарная статья могла вдруг начаться с фразы «Неисповедимы пути Господни!» (об А. Будищеве), а едва ли не главной заслугой А. Папшева оказывалось то, что краевед «раскрыл значение герба г. Саратова: три стерлядки образуют букву греческого алфавита Y — ипсилон, графическое изображение выбора двух дорог: пути добродетели и пути порока» (интересно, по какой именно из дорог мы двинулись?).

Во втором разделе, «На второй родине» (то есть «Писатели прошлых лет — уроженцы других регионов»), очутились уже те, кому не посчастливилось появиться на свет на благословенных волжских берегах, то есть, проще говоря, покойники-гастарбайтеры. Тут составители подзапутались. Неясно, например, отчего советский прозаик Федор Гладков (родившийся в селе Чернавка Саратовской губернии, ныне — Пензенская область) угодил во второй раздел — в то время как советский прозаик Федор Панферов (родившийся в селе Павловка Саратовской губернии, ныне — Ульяновская область) пребывает в первом. Чем «Цемент» одного хуже «Брусков» другого? В справочнике, однако, есть и более клинический случай: краеведов Алексеев Алексеевичей Луниных оказалось сразу два, как булгаковских Кальсонеров из «Дьяволиады». Один Лунин, чистый наш земляк, расположился в первом разделе (с. 50), другой — видимо, приезжий, но с биографией, повторяющей первую слово в слово, — еще и во втором разделе, на страницах 127–128.