— Что же ты написал?

— Да так, дурацкий роман. Время от времени я его потом перечитывал для собственного удовольствия.

— Погоди, но ты же сжег его.

— У меня осталась копия. Ребята, а как насчет того, чтобы подкрепиться? Может быть, заскочим куда-нибудь?

На площади Перейр они обнаружили открытую пивную. В ней было пусто. Выбор оказался скудным, и Гувьон, большой любитель поесть, скорчил гримасу. Только присутствие молоденькой Мими как-то скрасило ужин. Гувьон начал расспрашивать ее, как она устроилась в Париже, нравится ли ей работа в агентстве и не нуждается ли она в чем-нибудь. Она была смущена и отвечала односложно.

— Да из тебя слова не вытянешь, — пробормотал он. — В своем Ло ты тоже была такой?

— Я приехала не из Ло, я училась живописи в Тулузе.

— Должно быть, ты там не скучала одна?

— И да и нет. У меня был муж.

— И ты до сих пор молчала…

— Но теперь я вдова.

— Подумать только — вдова!

— В любом случае это протянулось бы недолго. Хоть я и была молода, но скоро поняла, что муж у меня — а мы с ним дружили с детства — какой-то шальной и способен выкинуть все что угодно. Жили мы в комнате для прислуги. Однажды ему вдруг взбрело в голову вылезти из окна на крышу. И он сорвался.

— Да у тебя за плечами целая жизнь. Кто бы мог подумать!

— Еще бы, такое пришлось пережить! Но теперь я стараюсь об этом не вспоминать.

Они вдруг почувствовали в ее тоне какое-то ожесточение, но продолжали с участием расспрашивать Мими.

— Не сокрушайся, еще не все потеряно, — сказал Гувьон.

— Конечно, нет, — ответила она, покачав головой. — Я еще найду свой путь.

Мими не согласилась, чтобы ее отвезли домой на машине: на метро она быстро доберется до площади Республики, а уж оттуда рукой подать. Одна-одинешенька шла она через пустынную площадь в сторону метро в своем светлом плаще, туго затянутом на талии, с распущенными длинными волосами, которые словно вспыхивали на свету всякий раз, когда она проходила под фонарем. Пьеру казалось, что он видит финал какого-то фильма. Ему вспомнились трогательные заключительные кадры чаплинских картин, ставшие классическими. Трудно было не растрогаться при виде этой одинокой, исчезающей в ночи фигурки. Но слова Гувьона вернули его на землю:

— Соображаешь? Вдовушка!

Через несколько дней, когда Мишель появилась в агентстве, все заметили, что она обрезала волосы и сделала модную прическу. Гувьон и Пьер встретились с ней на лестнице.

— До чего же ты смешная, — заметил Гувьон.

По сравнению с Мишель он был великаном, но, поскольку она стояла несколькими ступенями выше, они оказались на одном уровне. Неожиданно он протянул руку к ее груди и поймал за выступавший под тканью бугорок. Пьер надеялся, что увидит сейчас обезумевшие от гнева и обиды глаза, которые так поразили его, когда он увидел ее впервые. Но, к его удивлению, ничего подобного не произошло. Нахальный Гувьон продолжал щипать ее, а Мими смеялась каким-то вульгарным, заискивающим смехом. Смотрела на него в упор и смеялась. Без сомнения, это значило: «Ты думаешь, мне стыдно?.. Как бы не так. Скотством меня не удивишь. Охмурить меня вздумал, но я-то вижу тебя насквозь и знаю, чего ты добиваешься, и теперь ты в моих руках». Пьер Буржуа, который еще не избавился от некоторой доли наивности, был поражен до глубины души. Как будто в этот момент он сам стал жертвой разврата и порока.

Несколько месяцев спустя Пьер ушел из агентства и потерял из виду Мими, Гувьона и всех, с кем работал долгие годы. Он познал новые взлеты и падения, столь характерные для людей его профессии. В личной жизни ему по-прежнему не везло. Он женился и почти тут же развелся. Было у него немало радостных дней, но еще больше серых будней.

Устав расхваливать моющие средства и прочие товары, окончательно обалдев от рекламных мини-песенок — в агентстве их называли погремушками, поскольку за музыкой нельзя было расслышать слов, — Пьер Буржуа решил искать более спокойной жизни. Он начал пробовать перо в детской литературе, думая, что в случае успеха пошлет к черту рекламу. Начало было обнадеживающим. Рассказы понравились, и издатель посоветовал ему продолжать. В его воображении уже выстраивались томики, целая библиотечка книг для детей. Однако скоро новое увлечение ему наскучило. Мысль о том, что ему придется всю жизнь мучиться, придумывая сюжеты для этого своеобразного читателя, не признающего ничего, кроме сказок, повергала его в уныние. У него самого не было детей, да он и не хотел их иметь. И как это ему в голову пришла такая блажь!

Богатым воображением он никогда не отличался. Вернее, ему, как правило, надо было уцепиться за какой-то реальный факт. Так, вспомнив однажды о Мишель, о том, как она появилась в агентстве с модной прической и как встретилась на лестнице с Гувьоном, он стал сочинять историю о большеглазой деревенской девочке с длинными волосами, которая приехала в город, где ее на каждом шагу подстерегают несчастья. Нужда заставила ее поступить в цирк, где ей пришлось расстаться со своими прекрасными волосами.

Теперь она надевает на голову лохматый парик, который вызывает смех у зрителей. Она изображает великосветскую даму. И чем громче хохот в зале, тем больше ей хочется плакать. Но однажды девочка приезжает с цирком в родную деревню. Там она встречается со своим другом детства. Она опять счастлива, и у нее снова красивые длинные волосы.

Сочиняя эту историю, Пьер постоянно спрашивал себя, как сложилась судьба Мишель в огромном городе, готовом поглотить любого. Удалось ли ей вернуть свои длинные волосы?

Весной издатель увез Пьера с собой в Болонью на ежегодную ярмарку детской книги. Этот город, красивый и строгий, живший старыми университетскими традициями, понравился ему — настоящий город-труженик. А вот ярмарка оказалась на удивление скучной… Расхаживая между стендами, Пьер неожиданно столкнулся со старым знакомым, с которым когда-то вместе работал. Поль Визер, высокий мужчина с изможденным лицом — в нем было что-то птичье, — в свое время прослыл чудаком. Он обосновался где-то в глуши, в Бретани, построил мастерские и начал выпускать книжки-игрушки, пытаясь возродить местные ремесла. Раскрываясь, эти книжки превращались в дома, корабли, самолеты, и герои их двигались, как живые. Пьер Буржуа сочинил для него несколько сюжетов. Вечер они решили провести вместе.

Пьер заехал за Полем Визером в отель. В баре, где они договорились встретиться, царили тишина и полумрак. Пьер вошел и в нерешительности остановился у входа. Поль Визер поднялся из глубины кожаного кресла и подал ему знак. Когда Пьер приблизился, он увидел рядом с Полем какую-то женщину. Издатель тут же представил их друг другу, но Пьер не расслышал ее имени. Он сел в кресло. После тяжелого дня, проведенного на ярмарке, у него болела голова, и он думал, чего бы ему выпить для бодрости. И тут знакомая Поля Визера спросила:

— Пьер, ты не узнаешь меня?

Пьер смутился и с изумлением взглянул на нее.

— Мишель?

Да. Это была Мишель. Столько лет прошло… Он извинился, сославшись на головную боль.

— И потом, у меня это какая-то напасть, — сказал он, — я часто не узнаю людей, в особенности женщин. Можно подумать, что они специально меняют свой облик.

— Неужели я так изменилась?

— У тебя были длинные волосы, хотя нет, короткие… Ну да, сначала длинные, а потом короткие.

Наконец-то нашел нечто среднее.

— Какая память!

— Да, на память я не жалуюсь. А вот людей не узнаю. Хуже того, я часто не узнаю старых знакомых, а иной раз бросаюсь к человеку, которого прежде и в глаза не видел.

Ужинали они в городе. Сидя в ярко освещенном зале ресторана, Пьер Буржуа пытался определить, какие отношения были между Полем и Мишель. Вряд ли они жили вместе. Она снимала комнату недалеко от Ботанического сада. А он большей частью живет в Бретани. Возможно даже, женат. Скорее всего, ярмарка в Болонье была для них просто удобным поводом для встречи.

Напрасно Пьер пытался увидеть в сидящей перед ним женщине прежнюю Мишель. В ее речи уже почти не чувствовалось акцепта. Некогда пухлая, соблазнившая своей пышной грудью Гувьона, она стала неузнаваемой. Все теперь было плоским — по последней моде. И глаза изменились. Когда-то большие и серые, полные боли и отчаяния, они стали как будто темнее. Изображая волнение и крайнюю заинтересованность, Мишель слегка округляла глаза, и взгляд ее становился пронзительным и неподвижным. Это выражение появлялось у нее всякий раз, как она хотела изобразить какие-то необычные эмоции: радость при виде Пьера, или удовольствие от вкусного блюда, или восхищение этим городом, который так хорош в апреле…