Это было точно наитие, хотя ее трезвый ум отвергал даже слабый намек на какие-то сверхъестественные силы. Нет ничего загадочного в том, что эта книга навела ее на мысль о человеке, который был революционером и которому ежедневно грозила опасность. Открыв еженедельник, она наткнулась на подписанный деятелями культуры протест по поводу арестов среди художников, критиков, поэтов, театральных деятелей. Тут же сообщались имена арестованных. Актер был в их числе.

Ирен отправилась по адресу, указанному комитетом по сбору подписей. Там ей ничего толком не могли сообщить. Они протестовали из принципа, не очень-то веря в успех дела. Вероятнее всего, актера и его товарищей не освободят, и они предстанут перед трибуналом. Ирен читала и перечитывала имя актера среди других. Возможно даже, что это были имена тех людей, с которыми она совершала круиз (двух мужчин в списке звали Хосе), а может быть, она встречалась с ними в тот вечер, когда товарищи актера собрались у него дома в ожидании новостей. Ирен спросила, подвергались ли арестованные активисты пыткам. Ответ гласил: «Да, несомненно, в первые после ареста дни. Но после нескольких допросов их обычно оставляют в покое». Ирен заставила себя взглянуть этой невыносимой правде в лицо. Она спрашивала себя, кто из полицейских пытал его: тот, с чернотой под глазами, или парень, с которым она ездила в машине, а может, те, что были в серых и зеленых мундирах…

Две недели спустя на третьей странице «Монд» она увидела сообщение, которого давно ждала. Военный трибунал закончил рассмотрение дела — похоже на то, что это была только видимость следствия. Актера приговорили к десяти годам тюрьмы. Остальных тоже осудили на различные сроки заключения, от четырех до двадцати лет. Основной мотив обвинения — участие в «вооруженном восстании». Так суд квалифицировал организацию забастовок. Корреспондент газеты писал, что зал заседаний был заполнен до отказа и обвиняемые, отбросив всякую осторожность, воспользовались этим, чтобы провозгласить свои революционные лозунги.

Наступил уже крайний срок, и надо было принять решение относительно ребенка. Ирен все больше и больше колебалась, поскольку теперь наряду с разумными доводами у нее появилась новая идея, заставившая усиленно работать ее воображение. Это было даже не раздумье, а целый роман. Она бросает работу в Париже и уезжает в город, где находится центральная тюрьма. Она снимает там комнату и находит какую-нибудь работу. Каждую неделю она ходит в тюрьму на свидания, живот ее все больше округляется, затем она появляется с младенцем. «Маленький революционер, маленький Хосе, надо тебя принарядить! Мы идем повидать твоего папу, который сидит в тюрьме». Она покидает свой побеленный известкой домик на окраине города, долго бредет до трамвайной остановки по незаасфальтированным улицам, лежащим в желтой пыли, а ребенок плачет и просится на ручки. В тюрьме приходится ждать перед воротами. Она способна ждать хоть десять лет в этой мерзкой стране, ей не страшны десять лет невзгод и нищеты, лишь бы он знал, что она тут, за стеной!

Потом Ирен вспомнила, что актер ни разу не написал ей. Он оказался мудрее ее. Он понял, что в их жизни нет ничего общего и лучше отнести эти несколько дней путешествия к разряду приятных воспоминаний.

Почти сразу же после того, как стал известен приговор, проблема ребенка отпала: оказалось, что тревога была ложной. Прощай, маленький революционер, ты не пойдешь в тюрьму на свидание с папой!

Два года спустя в лабораторию на имя Ирен пришло письмо. Оно было опущено в Париже. В конверте лежал листок папиросной бумаги, исписанный бисерным почерком. Поднеся письмо к глазам, можно было увидеть, что каждая буква выведена синими чернилами отдельно, как бы печатным шрифтом. Таким образом, послание легко было прочесть. Чтобы написать текст так плотно малюсенькими буквами с обеих сторон листка, должно быть, потребовался кропотливый труд, на который способен только заключенный. Под этим письмом, по-видимому переправленным нелегально — привезено кем-то и опущено в Париже, — стояла подпись актера. Оно было написано по-испански. Ирен принялась расшифровывать текст.

Далее следовали похвалы по адресу печати демократических стран, перечислялись фамилии журналистов, которых Ирен должна была разыскать и добиться, чтобы они через свои профсоюзы потребовали предоставить репортерам всего мира возможность разъезжать по стране, посещать тюрьмы, беседовать с политзаключенными и публиковать материалы. Автор письма жаловался на тюремные условия: ограниченная возможность читать газеты и книги, посещать заключенных разрешается только близким родственникам. Ирен было стыдно даже вспомнить о своих глупых мечтах. Письмо заканчивалось вежливой фразой: актер говорил Ирен о своих лучших воспоминаниях, просил передать интернациональный привет всем журналистам и выражал надежду, что они с вниманием отнесутся к его письму.

Ирен еще раз перечитала строчки, с таким усердием выведенные микроскопическими буквами. Но так ничего больше и не смогла увидеть за ними. Несмотря на то что со времени их последнего свидания прошло два года и эти годы сделали свое дело, Ирен была уязвлена. Она спрашивала себя, имеет ли она на него какое-то право. Чего она хочет? Чтобы все десять лет заключенный в тюрьме проводил дни и ночи в мечтах о ней? А он решил, что есть на свете дела поважнее, и включился в революционную работу. Так было лучше для его внутреннего спокойствия и — не стоит бояться этого слова — для его счастья. Даже если ему суждено провести в тюрьме много лет, он закален против болезней души, как правило поражающих идеалистов. Теперь он только боец. Только боец, тактик, прагматик, который оказался способен написать это письмо, обдавшее ее холодом. Ирен с горечью повторяла: «Почему он говорит мне о своей борьбе? Ведь не она же сближала нас!» Дело было совсем не в этом. Она теребила пальцами тоненький листок, густо исписанный синими строчками — маленький шедевр тюремного искусства, — и ей захотелось скомкать его в шарик. Если она и сохраняла еще остатки нежности к автору этого письма, то лишь потому, что он способен был питать некоторые иллюзии и искренне верил, что мобилизует демократическую печать на борьбу за свободу его маленькой родины. Но журналистам приходилось разоблачать столько позорных явлений и в стольких странах мира, что демократическая печать оказалась перенасыщенной подобными материалами. Ирен знала, как грустно строить иллюзии, а потом понять, насколько это было глупо. Какую горечь испытываешь в такие минуты, какой разбитой и несчастной чувствуешь себя!

Два вечера ушло у Ирен на то, чтобы перевести и переписать это письмо. Отпечатанное на машинке, оно заполнило шесть страниц. Она сняла с него фотокопию и разослала несколько экземпляров в редакции самых крупных газет, сопроводив их врезкой. Запечатывая конверты, она говорила себе, что делает все это только для того, чтобы воздать дань прошлому, тому, во что долго верила — настолько, что и по сей день испытывает душевную боль, хотя теперь всю эту историю можно отнести лишь к разряду занятных приключений.