- Точно-с, - возразил Антон, стоявший за стулом Петра Александрыча, - об этом несколько раз и при мне дяденька изволили проговаривать-с.

- Видишь ли, дружочек. И единственно только смерть помешала ему это сделать.

Ты, Петенька, даром что мой сын, я могу сказать, благороднейший человек, и к тому же не захочешь тревожить дяденькина праха; ты, - я в этом уверена, - не заспоришь об этой земле с Семеном Никифорычем, да и он вовсе не такой человек, чтоб действовать обманами; ты его знаешь… У вас есть с собой план?

Прасковья Павловна обратилась к Семену Никифорычу.

- Пл…план у меня в кармане, - сказал Семен Никифорыч с сверкающими глазами.

- И прекрасно! Вот вы сами и растолкуете Петеньке, как и почему этой землей следует владеть вам.

Семен Никифорыч развернул перед Петром Александрычем трехсаженный план и, водя по нем указательным пальцем, начал объяснять, заикаясь, свои права.

Актеон долго слушал, ничего не понимая, и смотрел на план, ничего не видя.

- Да что ж, - сказал он, - пожалуй, возьмите себе эту землю…

- Ну, вот и прекрасно!.. - воскликнула Прасковья Павловна. - У тебя там, голубчик, в Завидовке столько земли, что уж половина так брошена, не обработывается, рук недостает… Поскорей бы и купчую сделать…

- Пожалуй, - сказал Петр Александрыч.

- Т…т…т…ак вы у…у…уступаете мне эту землю? - спросил Семен Никифорыч, вытаращив глаза и еще не совсем веря своему счастию.

- Неужели ж, - отвечала Прасковья Павловна, несколько обидясь, - могли вы сомневаться в благородстве моего сына?

- Не…не…нет. Не…не… знаю, как и благодарить вас… Пе…Пе…Петр Александрыч…

- Поздравляю вас, Семен Никифорыч, с приобретением, - сказала Прасковья

Павловна.

- Поздравлять надо шампанским, - заметил Петр Александрыч. - А кстати, я уж давно не пил шампанского… вкус в нем потерял. Выпьем-ка, Семен Никифорыч, бутылочку.

- Э…это наше гу…гусарское вино, - произнес Семен Никифорыч, - к…как не выпить?

На другой день Актеон сообщил своему управляющему о том, что он уступил пятьсот десятин земли Шмелевской дачи Семену Никифорычу.

- Помилуйте-с, - сказал Назар Яковлич, нахмурив брови, - да как это можно-с? У нас в Завидовке на сто душ останется всего двести десятин… Крестьянам-то умирать с голода придется. Нет уж, воля ваша! После этого какие же вы хотите доходы от меня требовать?

- Так что ж? не отступиться ли мне от своего слова! - отвечал Актеон. - Я вчера уж и бутылку шампанского роспил по этому случаю с Семеном Никифорычем…

- Ах, Петр Александрыч! Одна деревенька оставалась незаложенная, да и ту.вы хотите разорить.

- Вздор какой!..

- Нет-с, не вздор; да и земля-то, уступленная вами, самая лучшая, хлебородная…

- Вы мне и без того никаких доходов не дали во все ваше управление, да еще, говорят, хотите требовать денег на прокорм крестьян…

- Так что же, сударь, - возразил управляющий недовольным голосом, - коли хлеб не родится, ведь это не моя воля, а божья…

- Отчего же другие помещики все-таки получают кой-какие доходы?

- Да уж я давно, Петр Александрыч, замечаю, что я вам не нужен. Что ж? я готов хоть сейчас отойти: я место себе всегда найду.

Прасковья Павловна подслушала этот разговор и вбежала в комнату с гневом.

- Что ж, друг мой, неужели ты после этих грубостей станешь держать его у себя?

Господи боже мой! разве он один только и умеет управлять имениями? Вот какое сокровище!..

- Не горячитесь, сударыня, - сказал управляющий, посмотрев прямо в глаза

Прасковье Павловне, - я, во-первых, обижать себя никому не позволю, потому что я чиновник, а во-вторых… Ну, а во-вторых-то… Я, так и быть, промолчу, а уж вы сами знаете.

Он поклонился Петру Александрычу и вышел из комнаты.

- Экий грубиян! - закричала Прасковья Павловна, притворяя дверь, в которую вышел управляющий. - Отпусти его поскорей, друг мой. Бог с ним! он только разорял крестьян… Я знаю за ним такие плутни, такие… ну, да я тебе все после расскажу. Семен

Никифорыч у нас свой человек в доме, душевно привязанный к тебе, да он с охотой возьмется управлять твоими имениями. Молчи только, дружочек, до времени… Я все это тебе устрою самым лучшим образом.

Через две недели Назар Яковлич выехал из села Долговки и все счеты и расчеты по своему управлению сдал, по приказанию Актеона, Семену Никифорычу. Назар Яковлич давно искал только предлога, чтоб отойти от Петра Александрыча. В продолжение своего четырехлетнего управления он нажил себе порядочный капиталец и захотел сам сделаться помещиком. Он вскоре купил за 200 верст от села Долговки 60 душ с усадьбой.

Состояние Актеона близилось к разрушению. С капитала, отданного им на бумагопрядильную фабрику, он еще не получил ни гроша. Дмитрий Васильич Бобынин написал к нему оскорбительное письмо за увольнение управляющего и настоятельно требовал или немедленной высылки денег, которые Петр Александрыч был должен ему, или немедленной уступки за этот долг деревни Бекеевки; в противном случае угрожал, что начнет действовать по законам. А деревня Бекеевка была хоть и небольшая, но лучшая и выгоднейшая деревня Петра Александрыча! Чтоб развязаться с Дмитрием Васильичем, он должен был согласиться на уступку ему Бекеевки.

- Знаете, маменька, - говорил он, - я уж от Дмитрия Васильича ни за что в свете не ожидал такого подлого поступка.

- Что, мой голубчик? - возражала Прасковья Павловна, - моя правда и вышла… Я всегда говорила тебе, что Дмитрию Васильичу пальца в рот нельзя класть, что этакого тонкого обманщика и вообразить нельзя… Видишь ли, как твоя маменька знает людей?..

- Да. Как вы их так научились разбирать? Это удивительно!

- А сказать ли тебе приятную новость, мое сердце?

- Какую?

- Парамон Астафьич, заседатель наш, просит руки моей Анеточки; он написал ко мне премилое письмо по этому случаю.

- Так у нас будет скоро свадьба, маменька?

- Надеюсь, душа моя…

Через несколько времени Петр Александрыч, по настоянию Прасковьи Павловны, занял 20 000 рублей ассигнациями у Семена Никифорыча под залог 40 душ - и отдал эти деньги от имени своей матери в приданое дочери бедных, но благородных родителей.

- Не беспокойся, Петенька, - говорила Прасковья Павловна, - эти двадцать тысяч я тебе отдам… Уж ты, мое сердце, положись в этом случае на мою совесть…

- Хорошо, маменька-с; а когда же свадьба-то?

- В начале сентября, друг мой, непременно.

И вот сентябрь приближался… Только еще третью осень встречал Петр

Александрыч в деревне, а ему казалось, что он живет в ней с самого младенчества.

Иногда, в год раз или два, мерещились ему петербургские лица, Невский проспект,

Александрийский театр, офицеры, устрицы… и г-жа Бобынина и г-жа Горбачева - эти две жемчужины среднего петербургского сословия… Но он тотчас же отгонял от себя все эти воспоминания.

"Да и что такое Невский проспект? - мыслил он однажды, - совершенный вздор… И что эти красавицы? так только, блестят, и больше ничего… Спрашивается: чем здесь хуже? Здесь и Агафья Васильевна в козловых башмаках, и Маша, у которой щечки алее зари утренней, и Настя…" и проч. Вдруг на дворе послышался крик.

"Что это значит?" - подумал Петр Александрыч.

Он поднялся с своего дивана и взглянул в окно. У подъезда дома стояли три подводы, и на эти подводы укладывали сундуки с приданым дочери бедных, но благородных родителей. Мужики и лакеи, стоявшие у подвод, во все горло смеялись, глядя на какого-то мальчика, которого Антон торжественно вел через двор за ухо.

Мальчик тщетно пытался вырваться от Антона и кричал.

- Что это, Наумыч? - спросили в один голос Дормидошка, Фомка и Филька. - За что это ты, брат, его теребишь? Ведь это Петька покровский.

- Не ваше дело, - отвечал Антон с глубочайшею важностию, - будете знать все, скоро состареетесь…

"Что это за мальчишка? - подумал Петр Александрыч. - Странно!"