После обеда барышни начали приготовляться к балу. Часов в восемь в столовой, назначенной для танцев, спустили шторы, зажгли две лампы и шесть свечей. Музыканты строили инструменты и потягивали пенник, смешанный с водой, которым приказано было угощать их. Разряженные барышни начинали появляться одна за другой. Дочь бедных, но благородных родителей давно сидела в столовой в ожидании бала, в ярко-пунцовом платье, с двумя белыми перьями на голове, воткнутыми в косу, и в сырцовых буклях. Из кавалеров отличался более всех заседатель, с хохлом, во фраке цвета адского пламени с блестящими пуговицами. Взоры всех впились в Ольгу Михайловну, когда она вошла в танцевальную столовую. На ней было белое кисейное платье без всяких украшений; черные волосы ее, как всегда, падали длинными локонами до груди; в руке она держала букет из белых роз.

Резко отделялась она от этого пестрого общества и должна была оскорблять собою самолюбие каждого из его членов. Все эти барышни, барыни и кавалеры чувствовали при ней какую-то неловкость, старались скрывать ее - и оттого казались еще неловче. Они почему-то боялись Ольги Михайловны, несмотря на то, что никогда не видали ее насмешливой улыбки. Им тяжело было ее присутствие, и они мстили ей за это по-своему.

Все глаза от нее обратились к учителю, который до сей минуты стоял у дверей, никем не замеченный. Они хотели привести и ее и его в замешательство; но он скрылся в толпе, а она так смело, так спокойно, так благородно-гордо смотрела на них, что невольно заставила самых смелых барышень, самых дерзких барынь потупить глаза.

Бал открылся "полонезом". Музыка загремела. Фекла Ниловна выступила в первой паре с Петром Александрычем; за нею шли Прасковья Павловна с Семеном

Никифорычем, Андрей Петрович с Ольгой Михайловной, дочь бедных, но благородных родителей с франтом-заседателем и так далее.

- Наша Ольга-то Михайловна и одеться не умеет прилично, - говорила Прасковья

Павловна своему кавалеру, - на бале в простом платьишке; хоть бы пришпилила к груди брошку или что-нибудь этакое. Другой подумает, что ей нечего надеть; а поверите ли, шкапов шесть заняты ее гардеробом. И какие богатейшие вещи есть! Все это даром гниет: вот не в коня-то корм!

После "полонеза" та самая барышня-воспитанница, которая пела у Андрея

Петровича "Среди долины ровныя", выступила на середину столовой с полосатым платком, повязанным через плечо, и протанцевала "цыганскую".

Засим заиграли французский кадриль.

Франт-заседатель бросился к дочери бедных, но благородных родителей.

- Позвольте иметь честь ангажировать вас на кадрэль? - сказал он.

- С удовольствием. Мы станем напротив Ольги Михайловны.

- Это совершенно зависит от вашего произвола-с.

- Ма-шер Ольга Михайловна, - закричала она, - позвольте мне танцевать против вас?

- Очень рада, - отвечала Ольга Михайловна, которую только ангажировал какой-то кирасирский офицер с рыжими усами - дальний родственник Феклы Ниловны, находившийся в отпуску и проживавший у нее в деревне.

- Скучаете по Петербургу-с? - сказал кирасир Ольге Михайловне, начиная фигуру и прищелкивая шпорами.

- Очень, - отвечала она.

- Натуральное чувство, весьма натуральное! - продолжал кирасир, закручивая ус. -

Я хоть один раз был в Петербурге, да, признаюсь, зато навеселился! У меня там много приятелей гвардейцев, и образцовых, так они меня всё таскали по балам и по театрам. Вы охотницы до театров?

- Большая-с.

- Какой там отличнейший актер Воротников; представляет, чудо!

Кирасир, не умолкая, любезничал и по окончании кадриля вышел в сени. В сенях стоял Семен Никифорыч и покуривал из своего коротенького чубучка. Семен Никифорыч обратился к офицеру, обтер рукой янтарик и протянул к нему чубучок.

- Не хотите ли ку…ку…рнуть?

- Спасибо вам. Смерть хочется, - отвечал кирасир. Он наскоро затянулся и побежал опять танцевать.

Бал блестел во всей красе. В десять часов по аллеям довольно большого сада расставили десять плашек и зажгли щит, на котором были изображены две буквы: Ф. Н.

Танцующие и играющие бросились из комнаты посмотреть этот щит и, полюбовавшись им, возвратились назад к своим занятиям. На крыльце остались только Ольга Михайловна и учитель. Она задумчиво обрывала листки своего букета и вдруг, обернувшись к нему, сказала:

- Пройдемтесь по саду.

Он, несколько удивленный, не говоря ни слова, последовал за нею.

Они отошли довольно далеко от дома; плошки кой-где, и то едва-едва, освещали густые и мрачные аллеи.

- Не воротиться ли нам? - сказал он, боязливо смотря на нее.

- Зачем? - спросила она.

- Разве вы не заметили, с какою дурно скрытою ненавистью все эти люди смотрят на вас? Они ищут только удобного случая, какого-нибудь малейшего предлога, чтоб с ожесточением броситься на вас…

Она остановилась у одной из плошек, против которой стояла скамейка.

Красноватый свет освещал лицо ее. Она улыбнулась.

- Разве вы думаете, - сказала она, - что я дорожу их мнением, боюсь их злобы?..

Разве вы думаете, что у меня недостанет столько силы, чтобы презирать судом их? столько чувства человеческого достоинства, чтоб не оскорбляться их клеветами?

- Но вы живете между ними, - возразил он, - и они могут жестоко отплатить вам за ваше явное презрение… они будут отравлять вас рассчитанно, медленным ядом. Ведь они составляют общественное мнение, а женщине трудно бороться с ним.

- Не бойтесь за меня… Пусть это мнение подавит меня… Одним днем раньше, одним днем позже - все равно.

- Думал ли я когда-нибудь встретить вас, окруженную такими людьми, быть свидетелем ваших страданий?

- Мне редко удается видеть вас… - начала она тихим и трепетным голосом. - Кто знает, когда еще я увижу вас; а мне хотелось бы поговорить с вами… Мне очень тяжело - и нет образа человеческого вокруг меня, никого, кто бы хоть сколько-нибудь понял, как мне тяжело и горько.

Она схватила его за руку.

- Сядьте здесь, - продолжала она, - возле меня. Да, я очень несчастлива!

Букет выпал из рук ее. Она закрыла лицо руками; потом приподняла голову и, как будто собираясь с мыслями, сказала:

- К чему мне скрываться от вас? Я замужем за человеком, за которого мне приказали выйти и с которым у меня нет ничего общего, которого я никогда не могла видеть без отвращения… Я должна сносить ежедневные, ежеминутные оскорбления, насмешки, дерзкие взгляды его матери, его любимиц, его дворни… Я вам не говорю о тех невольных оскорблениях, которые эти люди наносят мне, сами того не подозревая… Но слушайте; все это ничего, я перенесла бы все это…

Она остановилась; руки ее дрожали. Она несколько раз хотела сказать что-то и не могла. Наконец после долгого усилия едва проговорила задыхавшимся голосом:

- Не презирайте меня… Бог свидетель, я недостойна презрения… но поймите меня и пожалейте обо мне… Я - мать, и не люблю, не могу любить дитя свое… оно напоминает мне его!.. Я молилась я плакала у колыбели этого несчастного ребенка… и просила бога смягчить мое сердце… я мать, и во мне нет искры материнского чувства… этого святого чувства, которое дало бы мне силу перенести все бедствия.

Она замолчала и как будто ожидала его слова; но он смотрел на нее с участием безмолвным, невыговариваемым, - глаза его были полны слез…

С заметным усилием она встала, взяла его руку, крепко пожала ее и скорыми шагами пошла по аллее к дому. Белое платье ее мелькнуло вдали между темными кустами.

Он оставался на том же месте, вперив глаза во мрак и ожидая, не мелькнет ли оно еще хоть один раз… но уже ничего не было видно. Плошка, поставленная против скамейки, с треском догорала, освещая букет, оставленный ею.

Он поднял его и скрылся в глубине сада.

- Где же учитель-то? - кричала Фекла Ниловна, бегая по столовой, раскрасневшись и запыхавшись… - Где же он? Зачем же я его пригласила? а? что?.. Сколько девиц не танцует… кавалеров мало… Не видал ли его кто? а?