Анеточку.

- Очень приятно иметь честь познакомиться с вами, - произнесла Прасковья

Павловна, поправляя на себе платок, - извините, что вы нас застали по-домашнему, запросто.

- Помилуйте-с…

Офицер с серебряными эполетами поправлял свой хохол, протирал очки и расшаркивался. Увидев Ольгу Михайловну, он подлетел к ней с поклонами и с комплиментами.

Прасковья Павловна и Анеточка ушли и через несколько минут возвратились переодетые. Последняя навязала сырцовые букли, которыми она. всегда украшала себя в торжественные случаи.

- Ну, расскажи же, как ты здесь очутился? - спрашивал Петр Александрыч у офицера, сажая его к чайному столу.

- Неожиданно, мон-шер, совсем неожиданно. Скоро после твоего отъезда из

Петербурга папенька скончался… старик, знаешь, мон-шер, последнее время все хирел…

- Боже мои, какое несчастие! - воскликнула Прасковья Павловна, всплеснув руками.

- А не хочешь ли, брат, вместо чаю - ромашки? это после дороги-то лучше, я полагаю…

- Как! ромашки? - спросила удивленная Прасковья Павловна…

- Да-с, - это у нас, маменька, технический термин; так мы называем ром с чаем.

Офицер с серебряными эполетами засмеялся, закрутил усы и сказал:

- Спасибо, мон-шер; это недурно… Mesdames, - продолжал он, - вы позволите мне закурить сигарку… Не будет ли табачный дым беспокоить вас?..

- О нет, - проговорила дочь бедных, но благородных родителей, закатывая глаза под лоб, - мы все привыкли к табачному дыму.

- Но ты все еще мне не сказал, каким образом ты здесь? - спросил Актеон, дотрогиваясь до плеча офицера.

Офицер хлебнул ромашки, пустил изо рту клуб дыма и растянулся на стуле.

- Очень просто, мон-шер, - сказал он. - Мне досталось наследство после папеньки…

Надо же все осмотреть самому, принять все от управляющего… Я взял отпуск, да и катнул сюда… почти мимо тебя пришлось, мон-шер, ехать, немного в сторону; я думаю себе, как же не побывать у приятеля?.. И я бы давно у тебя был, да в Москву белокаменную, знаешь, как попадешь, - беда; с балу на бал, с обеда на обед, кавалеров-то нет, так наш брат петербургский там как сыр в масле катается… Меня на руках там носили, во всех аристократических домах принят был, мон-шер, ей-богу, как родной… Там же случился

Костя… Ведь charmant jeune homme, надо отдать ему справедливость… с ним полтора месяца прожил, как один день!

- Вот что!

Актеон призадумался… Слова офицера пахнули на него былою жизнью, тем временем, когда еще он блаженствовал в коже Онагра…

- И в Москве, - продолжал офицер, - хорошеньких бездна. Я, знаешь, мон-шер, приволокнулся там за одной княжной… Она известна везде: юнъ боте… глаза такие живые, так и бегают… и она была ко мне очень благосклонна; взяла с меня честное слово на возвратном пути непременно заехать к ним.

Офицер затянулся.

- Ну, а ты что поделываешь здесь, мон-шер? а? хозяйничаешь? Славная деревенька у тебя… Офицер осмотрел кругом комнату.

- Се тре жоли… разумеется, в деревне для чего убирать великолепно комнаты?.. А говорят, в моем селе дом такой каменный, славный…

- Много, братец, тебе душ досталось?

- Душ-то немного, мон-шер; кажется, около трехсот, что-то этак, но денег бездна - это главное, папеньке все были должны; у него такие капиталы, что ужас! Хочу выйти в отставку. Съезжу в чужие краи. Надо же, мон-шер, свет посмотреть, - нельзя без этого.

Какие устрицы были нынешней весной в Петербурге - чудо!.. А тебе, мон-шер, все наши кланяются…

Чай был собран… Офицер понемногу прихлебывал ромашку и болтал без умолку.

- А что, мон-шер, не вспомнить ли старинку? - вскрикнул он, вскакивая со стула, - не сыграть ли в банчик?

- Пожалуй.

- Если у тебя нет карт, то я свои достану. У меня всегда есть в шкатулке на всякий случай.

- Что ж ты, братец, думаешь, что мы здесь и в карты не играем? - спросил Актеон с чувством оскорбленного достоинства.

- Нет, мон-шер, я только так сказал… Вели же все устроить, как следует… Я, мон- шер, и усталости никакой после дороги не чувствую.

- А ты надолго ли ко мне приехал?

- Дня на два, на три, мон-шер, если позволит мне Ольга Михайловна и твоя маменька.

Офицер поклонился той и другой.

- Отчего же на такое короткое время? - сказала Прасковья Павловна, - погостите у нас подольше. Вы нас одушевите своим присутствием.

- Никак не могу дольше, при всем моем желании. В Москве и без того зажился, а меня ждут в деревне… Кто же, мон-шер, мечет? Хочешь, я буду метать… Человек, вели принести мою шкатулку.

Шкатулку принесли. Она обратила на себя всеобщее внимание своим изяществом…

Офицер выкинул на стол пачку новеньких ассигнаций, синеньких и красненьких, от которых у Петра Александрыча разгорелись глаза…

- Вот тысяча рублей, - сказал офицер, - покуда довольно… А здесь, мон-шер, наберется еще несколько таких пачек.

Он указал на шкатулку, самодовольно улыбаясь.

Игра началась.

- Ах, как мил, как любезен!.. - шептала дочь бедных, но благородных родителей, отводя Прасковью Павловну к окну и невольно вздыхая. - Он может очаровать своей беседой… Вот что значит быть всегда в большом свете… Не мудрено, что в него княжны влюбляются. Я этому очень верю.

- Ну, признаюсь тебе, Анеточка, - отвечала ей Прасковья Павловна, - такого светского человека я редко встречала; а я таки жила в свете… так и льется, как река, - хоть бы в одном слове споткнулся. А наше-то сокровище не нашлась ему ничего сказать: сидит себе да молчит… просто за нее стыдно! Ну, бедный мой Петенька, не думала я, чтоб на него такое ослепление нашло… Признаюсь, попался как кур во щи с этой женитьбой.

Банк продолжался до часу. В этот вечер офицер с серебряными эполетами проиграл Актеону пятьсот рублей.

На другой день Актеон, чтоб веселее провести время и показать своему столичному приятелю деревенских оригиналов, послал за помещиком семи душ. Илья

Иваныч явился. Его, по обыкновению, напоили; он плясал вприсядку, острил по-своему, прыгал на одной ножке и никогда почти не был так забавен. Все смеялись над ним, но в особенности офицер с серебряными эполетами. Он налил в полоскательную чашку воды, посыпал туда соли и перцу и поднес ее к Илье Иванычу.

- Ну-ка, любезнейший, - сказал он, смеясь, - выпейте; славный напиток… Это пунш, особым образом приготовленный, по-петербургски.

Илья Иваныч посмотрел на офицера и на полоскательную чашку. В Илье Иваныче вдруг пробудилось что-то похожее на давно утраченное им чувство человеческого достоинства.

- Господин офицер, - сказал он, весь изменяясь в лице, - имени и отчества вашего не имею честь знать, - позвольте доложить, что я не формальный шут, - это засвидетельствует вам хозяин здешнего дома; вы ошиблись во мне… я только иногда позволяю себе подурачиться, исполняя желание моих благодетелей. Моя нищета еще не дает вам право, милостивый государь, издеваться над отцом многочисленного семейства, оскорблять человека, который старше вас летами…

На глазах Ильи Иваныча показались слезы… Впрочем, эта вспышка тотчас же и потухла в нем… Он боязливо посмотрел на хозяина дома, казалось, умоляя его глазами не гневаться за дерзкую речь, невольно сорвавшуюся у него с языка.

Офицер с серебряными эполетами отскочил от помещика семи душ, краснея, поставил полоскательную чашку на окно и, чтоб скрыть свое замешательство, обратился к

Петру Александрычу:

- Не хочешь ли, мон-шер, продолжать вчерашний банчик?

- Изволь, братец, - отвечал Петр Александрыч.

Между тем Прасковья Павловна и дочь бедных, но благородных родителей, пришедши в отчаяние оттого, что шутка офицера кончилась такою неприятностью, напали на Илью Иваныча в другой комнате. Они кричали в один голос:

- Да как вы это смеете?.. Да что вы думаете об себе?.. Вас никто в дом к себе не будет пускать… Вы с ума сошли! Знаете ли вы, что он прямо из столицы?.. Он там в первые дома ездит. Он может, если захочет, раздавить вас, как червяка… И почему вам было не выпить этого питья, что он вам давал? Не велика важность! У вас не такой уж нежный желудок, не испортился бы…