— Что же мне теперь делать? — кинулась она к вошедшему в сенцы Андрею.

— Теперь-то уж ясно, что делать, Заразу выкурили, я пойду домой отогреваться и спать, иди и ты… Сон не будет приходить, посматривай на амбар… А слезы у тебя правильные. Ваньку мы с тобой не станем расстраивать, А ты уж твердо держи нашу линию…

— Ну, спасибо тебе, дядя! Спасибо, — сдерживая слезы, говорила Наташка уходившему Андрею.

Уже третьи сутки Андрей Зыков жил в большой тревоге. Особенно одолевала она его по ночам, когда дневные хлопоты не мешали размышлениям… Думал он, что телефонная связь с округом почему-то оборвана, что амбары с реквизированным хлебом могут поджечь местные кулаки и подкулачники, осмелевшие оттого, что на хутора стали делать налеты небольшие бандитские шайки.

Но больше всего томили Андрея думки об обозе с хлебом, отправленном на далекую станцию, да еще на волах.

«Волы не подкованные… Дорога там теперь прикатанная: не одни наши везут хлеб…», — размышлял он, стараясь отогнать от себя мысль о возможности нападения бандитов на обоз. Но она все кружилась вокруг Андрея, а к полуночи завладела им полностью. Он живо представлял себе, как бандиты нападали на обоз. Нападали они конной лавой, внезапно, и вовсе не с той стороны, откуда их ожидали.

«Конечное дело, бандиту, ему не дашь совет: наступай только с этой стороны — мы приготовились, дескать, встречать тебя отсюда… Он попрется с любой стороны, было бы ему выгодно…» — вздыхал он.

В воображении Андрея схватка с бандитами неизбежно кончалась поражением наших. Храбро дравшийся Иван Николаевич Кудрявцев оказывался распростертым на снегу, а молодое, почти юношеское лицо его, безжизненно устремленное в зимнее небо, было страшно обезображено ударом палаша.

«Видать, моя голова плохо устроена. Ну почему же обязательно их верх, а не наш?.. Почему обязательно им удастся изрубить Ивана Николаевича?..»

В глубине сердца у него был ответ на эти вопросы: сила в казачьих хуторах была на стороне богатых. Стоило десятку надежных советских активистов уйти с обозом, как уже Андрею не с кем было и поговорить по душам: одни из оставшихся были его врагами, другие боялись быть друзьями, потому что не знали, уцелеет ли молодая, не совсем еще понятная им советская власть, третьи тоже были ненадежными, потому что, рассчитывая на помощь советской власти, сами не хотели помогать ей…

«В такой стае весело не загогочешь, — подумал Андрей. — Вот и лезет в голову одно плохое… Лучше, если б обоз снарядили в два раза больший. Сразу подняли бы почти весь хлеб, поднялись бы и сами с ним. Или доставили бы его до места назначения, или полегли бы за него, а это, считай, за советскую власть… Было бы так — был бы и я с ними в дороге. В хорошей компании и помирать веселей…» И он снова вздохнул и заворочался.

— Видать, печь здорово нагрелась, крутишься ты на ней, как укушенный, — заметила со своей кровати Елизавета Федоровна, жена Андрея.

— Да нет, печь ничего… Мысли мои около обоза, — сказал Андрей, поднялся и, свесив ноги, стал крутить цигарку.

Жена помолчала и только после того, как он зажег спичку, прикурил и открыл заслонку, чтобы не надымить в комнате, начала рассказывать мужу все свои новости.

Эта грузноватая сероглазая женщина со смуглым лицом, с вечно засученными по локоть рукавами, была ловкой и подвижной в работе, быстрой и живой в походке. Но в компании она больше любила слушать, чем рассказывать новости. А слушая, никогда не вмешивалась, если даже новость явно перевиралась, лишаясь своего смысла.

— Федоровна, да так ли было? — обращались к ней за подтверждением женщины.

— В точности все так и было! Пронькина жена задралась с его ухажеркой под самым окном, а Пронька, чтобы разогнать их, плеснул из окна сметаной, прямо из горшка плеснул, — говорила Елизавета Федоровна и делала поправку: — Только сметана-то попала не ухажерке на голову, а законной жене… Все остальное истинная правда: сметана белая, плывет с головы на нос, на уши… Собаки вылизывают ее на земле…

После такой поправки все рассказанное словно наизнанку выворачивалось: ведь одно дело всласть похохотать над ухажеркой, облитой сметаной, и совсем другое, если сметана оказалась на голове законной супруги! Над чем тут смеяться? Да и ведерный горшок сметаны погиб ни за грош. Двойной урон семье!.. И женщины, расходясь по домам, скупо усмехаются, благодарят Федоровну, что все рассказала, как надо, а то поползла бы брехня по дворам.

Елизавету Федоровну уважали не только за то, что она не была болтливой, не любила замечать мелких недостатков своих знакомых, но и за то, что в серьезных случаях жизни умела сказать правду в глаза любому человеку.

— Идет с утра переулком Федор Евсеев, — говорила она сейчас мужу. — Я на гумне — сено беру овцам. Он мне кричит: «Андрей дома или ушел в совет?» Спрашиваю: «На что он тебе так срочно потребовался?» А он и говорит: «Хочу, чтобы из хвонда пшенички дал. Все равно никто не будет брать ее из советских рук, потому что бандиты колесят вокруг и около. Боятся люди. А я возьму без оглядки…» И смеется, нос совсем в крючок изогнулся. Не стерпела я и сказала ему: «Не боишься ты потому, что сам приплясываешь под бандитскую дуделку». Осклабился и заковылял в совет… Это тебе утрешний удой, — усмехнулась Елизавета Федоровна.

— Пока не поймали — не вор… А пшеницы я ему не дал, — заметил Андрей с печи.

Помолчали.

— А вот тебе вечерний удой, — веселей заговорила Елизавета Федоровна. — Перед заходом солнца погнала скотину к проруби на речку. Из церкви, от вечерни, Матвеева жинка идет и прямо ко мне… И начала нашептывать: «В церкви-то слыхала, говорит, что на хлебный обоз обрушились в дороге те, что с красной властью несогласные… Такого там содома-гоморра наделали… И будто, говорит, Хвиноя наповал зарубили». А я ей и говорю: «С мертвым дело ясное: привезут — похороним. А что, говорю, будет потом, когда приедет из округа отряд милиции и за одного с десятерых спросит?..» Поглядел бы ты, Андрей, как она после этого домой заспешила! Все швыдче и швыдче, и хоть бы раз оглянулась…

Андрей слушал жену и думал: «В самом деле, многое говорит о том, что за последние дни враги советского порядка в хуторе заметно оживились. Вот и Гришка Степанов! До того осмелел, что к Наташке заявился… Матвеева жена стороной обходила нас, а теперь вплотную подходит. Очень уж придуривается Федор Евсеев… Да разве только это?..» И у него явилось желание как-то заявить недоброжелателям советской власти, что власть на месте есть, что она еще крепко держится. Об этом он сказал жене.

Елизавета Федоровна встала, надела юбку и кофточку, сунула ноги в валенки и зажгла стоявшую на столе лампу. Просторная комната с обструганными вербовыми стенами, украшенными небольшим зеркалом и полковыми фотографиями, осветилась. На одной фотографии казаки проходят парадом, на другой — проездку делают, на третьей — просто стоят около своих лошадей… Но самой заметной была та, на которой Андрей сфотографировался с младшим урядником Кочетовым. Вахмистр Андрей Зыков был здесь стройным, молодым, кучерявым, и казалось, что вот-вот он подаст зычную команду. А скуластое лицо Кочетова улыбалось, и руку он держал на плече Андрея. На обратной стороне этой фотографии, на побуревшем от времени картоне, крупно, с ученическим нажимом и старанием было выведено:

«Вахмистру Андрею Зыкову. Век буду вспоминать про тебя добрым словом. Младший урядник Кочетов Елисей».

На глинобитном полу комнаты лежат два недавно родившихся ягненка и уже подросший телок. Они улеглись зигзагом — по линии дымохода, который проходил под землей и обогревал пол.

— Хочу для порядка пройтись по хутору… Чего молчишь? — спросил Андрей.

— Делай, что надо, только делай с оглядкой, чтобы не ухлопали тебя из-за угла… А я пойду соломы принесу, чуть протопить подземку: телок и ягнята, видишь, как разлеглись — мороз чуют.

Под подушкой у Елизаветы Федоровны лежала для ночных выходов к скотине ватная кофта и шерстяной платок. С привычной ловкостью она оделась и вышла из дому.