Круг стал смыкаться, всем хотелось поглядеть на плясунов. В особо невыгодном положении оказались низкорослые. Вытягиваясь на цыпочках и хватаясь за плечи впереди стоящих, они нетерпеливо допытывались:

— Да кто это там?

— Ну, кто?

— Наташка! А кто другой — не знаем!

— Наташку-то знаем, а кто этот маленький?

— А шут его знает!

— Ох, и чешет!

— Не чешет, а прямо полосует!

— Крой, Яшка, бога нет! — с восторгом, звонко выкрикнул Петька.

— Вали, Яшка! Отец готов нас за новые порядки живыми закопать, а сын к нашему берегу прибивается, — послышался веселый голос Андрея.

— Настоящий кубарь!

— Только не гудит!

— Он, может, и гудит, да в таком шуме не услышишь…

Поощрения и смех неслись с разных сторон. Танцующих осталось только двое, а круг стал узким колечком. Хвиной, взобравшись на подоконник, отчаянно размахивая кулаком, выкрикнул:

— Не подгадь, Наташка!

— Куда ей! У Яшки ноги мелькают, как спицы в колесе!

— Наташка, не опозорь!

Ванька и Филипп отстранили зрителей подальше от сцены. Постепенно круг стал широким, и Яшке и Наташке теперь свободней было показывать свое искусство. Зрители сейчас не отрывали глаз от Яшки. Его согнутые калачиком ноги носками сапог едва касались пола, сплетая в мелькающем движении одну фигуру забавнее другой, а каблуки его сапог посверкивали полосками железных подковок.

Наташка, поджав губы, лихо уперлась пальцами в бока и не сводила напряженного взгляда с своего противника. Когда крики одобрения в адрес Яшки усиливались, она невольно вздрагивала, поднималась на носки.

Но вот Яшка, пулеметом отбив чечетку, крутнулся на носке и словно влип в пол.

— Ура! Браво!

Даже горячие сторонники Наташки теперь советовали:

— Брось, Наташка, уступи ему!

— Не уступай, говорю! Ни за что не уступай! — не сдавался Хвиной.

Но Наташка ничего не слышала. С высоко подобранной юбкой она теперь носилась по кругу. Легкие чирики мягко, как мыши в полове, шуршали на полу, повороты на носках были мгновенными и неслышными. На поворотах батистовая юбка Наташки распускалась большим зонтом и плавно опускалась, и снова Наташка шла на Яшку с ястребиным выражением на побледневшем лице.

Зрители молчали, и только гармонь, захлебываясь от тесноты накопившихся чувств и от удали, хлестала Наташку по ногам. Когда гармонист неожиданно оборвал «Барыню», люди, разделившись на сторонников Яшки и Наташки, долго защищали каждый своего плясуна.

— Да где там твоей Наташке до Яшки.

— Не греши понапрасну, в конце концов она его одолела!

И никто не слышал, как Яшка Ковалев, протискиваясь вместе с людьми к выходу и вытирая разгоряченный мокрый лоб, опасливо сказал самому себе:

— Ох, и будет мне от отца, — забылся я, заплясался. Хоть бы его не было дома…

Отца Яшки, Федора Ковалева, и в самом деле не было дома, он провожал Гришку Степанова и долго с ним прощался. Они стояли за хутором на горе. В лощине приютились заметенные снегом дома и хаты, их крыши сизели от снега, от света звезд, от взошедшей луны, и Федору с Гришкой хорошо видна была издали школа, стоявшая на пустоши. Окна ее светились огнями, там еще шла вечеринка. Видно было даже, как от поры до времени на белом школьном дворе появлялись черные фигурки людей. Это, должно быть, выходили самые заядлые из курильщиков, чтобы подымить на морозе да поскорей вернуться в зал.

В уснувшем, заснеженном хуторе, где не мерцал ни один даже тусклый огонек, где и собаки, подчинившись подавляющей тишине, тоже давно замолчали, школа с ее огнями казалась прибежищем жизни, порукой тому, что на смену ночи непременно придет заря и оповестит о скором восходе солнца.

Но Федор Ковалев, глядя именно на школу, с тоской говорил Гришке:

— Чем глядеть на это, чем жить рядом с таким, так уж лучше прямо грудью на самый вострый штык.

Гришка держал за спиной заседланного коня, позвякивающего удилами, и, слушая Ковалева, жадно курил. Они стояли в редких дубовых кустах, которыми начинался степной лесок, протянувшийся по узкой лощинке и по ее крутым склонам на две, на три версты. Окраиной леска проходил через крутые лога почти заброшенный зимник. Бояться им тут некого было, разве что волков… Но тот, кто прискакал с Гришкой, кто привел ему этого заседланного рыжего коня, находился со своей лошадью где-то около зимника в дозоре и все посвистывал, напоминая этим, что прощание Гришки с Ковалевым сильно затянулось, пора бы отправляться в путь.

— Прислали за мной какого-то свистуна, спешит ускакать, а мне ускакать, не сделав никакой шкоды, прямо больно.

Ковалев, будто радуясь своей находчивости, сказал:

— Гляди, Григорий, народ из школы валом повалил домой. Пальни-ка раз-другой…

— В цель? — не без удивления спросил Гришка. — А ну да попаду в невиновного?

— Там нету невиновных. Все, кто там увеселялся, — все виновные! — Голос Ковалева зазвучал с угрюмой настойчивостью, и он кинулся к кусту, где стояла, опираясь на сучья, привезенная Гришке винтовка. Не успел Гришка сказать: «А может, не стоит?» — как Ковалев, рывком приложив к плечу винтовку, начал стрелять.

— Рассыпаются красноштанные увеселители, как горох, рассыпаются в разные стороны!.. На коншинский лаз через плетень побежало двое! А ну-ка туда! — с возбужденным увлечением говорил он, выстреливая пулю за пулей. Обойма опустела, и Ковалев стал жадно просить у Гришки еще хоть один патрон. Зная Федора, как прославленного среди охотников стрелка, Гришка вдруг поверил, что Ковалев и впрямь кого-то убил. Он отчетливо видел, что к плетню по голубой белизне снега катилось два темных комочка, а через лаз в речку сбежал только один. Так быстро могли бежать только ребята! Испугавшись этой мысли, Гришка со всей молодой и злой силой вырвал у Федора винтовку:

— Да пошел ты к черту! Бешеный! — крикнул он и вскочил на коня.

Резкий скрип промерзшего снега под копытами стал быстро удаляться в сторону зимника.

Ковалев с огорчением подумал, что вот и Гришка Степанов, самая твердая его опора в хуторе, оказался квелым на сердце.

«Ну, дал бы бог, чтобы он поскорее связался с отрядом Кочетова и поскорее за мной прислали бы доброго коня… А слабых мы постепенно закалим…»

Деловито шагая домой, он был спокоен в своих мыслях и рассуждениях, так спокоен, что предусмотрительно подобрал пустые гильзы и шел не напрямик, а в обход — по широкой, прибитой тропе, где валенки не оставляли следов.

На крыльце Васена встретила мужа испуганным, глухим вопросом:

— Это в кого же вы стреляли?

— Иди спать, да если охота жить, не спрашивай больше об этом.

Вслед за женой он вошел в коридор и с такой уверенной ловкостью закрыл на засов дверь, точно засов этот мог оградить его от любых бед и огорчений.

Вскрытием было установлено, что Яша Ковалев (в акте его так и называли) был убит английской винтовочной пулей. Пуля прошла сквозь сердце чуть выше митрального клапана, затем, прорвав левое легкое, застряла в межреберье.

Следственная власть, приезжавшая из станицы, в своем протоколе отметила, что на горе, в дубовых кустарниках, найдены отпечатки конских подкованных копыт и отпечаток винтовочного приклада на незаслеженном морозном снегу. Коншинский лаз через плетень, где был убит подросток Яков Федорович Ковалев, хорошо виден из этих кустарников и мог быть обстрелян именно отсюда.

Следы подкованных лошадей заметны были на всем протяжении зимника, но как только зимник влился в трактовую дорогу, смешались с сотнями других следов, и нельзя было понять, куда они вели.

Осиновские активисты недоумевали, почему это Федор Ковалев третьи сутки не выходит из запертого двора, а Васена сбежала из дому к замужней дочери, чтобы там излить боль и скорбь по любимому сыну.

— Я хочу зайти к Ковалевым, поговорить с хозяином, — вызвался Филипп Бирюков.

— Сходи. Только револьвер прихвати, — посоветовал Андрей.