— Не догадываюсь, — повел круглым плечом Волков.

— О валенках и теплых рукавицах, а то ночью холодновато за рулем.

— Могу подать совет. В Каменной балке, в тернах, немцы подорвали с десяток легковых машин. Есть кузова с войлочной обивкой. От стежки рукой подать.

— Чего же не взял? — усмехнулся Руденький.

— Побоялся — мина «заругается».

— Сороки храбрей нас. Много их там. Кузова перекрасили в белый цвет… А все-таки пробраться можно к этим машинам, — продолжал Руденький. — Стежку к ним из котловинки забросать камнями… Куда брошено тяжелое, туда ступать не опасно.

Посмеиваясь, трактористы шли размеренным шагом и скоро скрылись за перевалом. Гаврик, подслушав их разговор о валенках и серой обшивке кузова, задумался и молча сел у порога, обхватив ноги чуть ниже колен. День, как и говорил бригадир Волков, начинал проясняться. Южный ветер, разорвав хмарную завесу на мелкие белые облака, сдувал их на север, и они, точно отары овец, двигались туда над серовато-рыжей степью. В оголенной синеве ярко светило солнце. Нюська не жаловалась на холод, ее не тянуло в землянку. Глядя на солнце, на небо, на залив, испещренный полосатой накипью сверкающего серебра, она уже не боялась, что Гаврик захочет полезть на небо: там сейчас хорошо, если и сорвется, то упадет в воду, а плавать он умеет.

— Гаврик, а эта мельница муку не мелет. Сделай другую, — сказала она.

Гаврик вздрогнул и обернулся в ту сторону, куда ушли трактористы.

«Вот бы сбегать в Каменную балку и попробовать сорвать обшивку кузова на валенки», — подумал он…

Но прежде надо было договориться с Нюськой, взять с нее честное слово, что реветь она не будет. Дав слово, Нюська, конечно, все равно потом может зареветь, но все-таки у Гаврика на сердце будет легче.

А Нюська приставала:

— Гаврик, а ты большую мельницу не умеешь сделать?

— Лесоматериала нету. Идти за ним не близко.

— А ты рысью сходи.

— Уйду — реветь будешь, — сказал Гаврик, делая вид, что этот разговор его не интересует, но маленькая сестра продолжала упрашивать его:

— Гаврик, сходи!.. Реветь я не буду.

Гаврик вскочил и, выбросив вперед руку, требовательно сказал:

— Честное слово даешь?

— Даю! — И Нюська своей маленькой ладонью хлопнула брата по ладони.

Договор с Нюськой был «подписан», и Гаврик, натянув поглубже черную кепку, торопливо одернул куртку и помчался в том направлении, куда недавно ушли трактористы.

Поросший бурьяном проселок вывел Гаврика на продолговатый гребень. От гребня в стороны отходили две излучины, и потому он был очень похож на летящую птицу. Гаврику показалось, что он тоже, как птица, может пролететь над проселком к Каменной балке и до обеденного перерыва, когда мать приходит покормить Нюську, вернуться в землянку. И все же до Каменной балки было не меньше пяти километров. В этом Гаврика не могли обмануть ни гребень, похожий на птицу, ни приветливое осеннее солнце, ни степное раздолье.

Отсюда Гаврику была видна не только Каменная балка, но оставшееся позади море, крутоярый берег залива, мастерские с серыми стенами под красной крышей. В мастерских, как писал Миша, была «жизнь». Гаврик понимал, что в слово «жизнь» его друг вкладывал все замечательное, о чем было трудно рассказать.

— Миша, жизнь! — крикнул Гаврик и, вобрав голову в плечи, кинулся вперед, к Каменной балке.

В плотницкой давно уже кипела работа.

— Подушка для дрог не колодочка для граблей. Мах тут дорого обойдется, а пробовать надо… Милости прошу, сантиметр и карандаш. Диаметр возьмешь шесть, а вертеть будешь на три. Потом возьмем в квадрат и долотом будем выбирать вместе… Полностью взял в толк? — говорил старик Опенкин.

Что ему, неугомонному плотнику с усохшим, маленьким лицом, можно ответить на его вопрос? Да он и не ждет ответа.

— Михайла, ты начинай осторожно и сердито. Сказано — дело мастера боится.

— Так ведь мастера… — заметил Миша.

— Если мастера боится, то подмастерья побаивается… Михайла, да ты знаешь, подушка у тебя под руками передняя или задняя?

Миша уверенно отвечает:

— Передняя.

— Отвечаешь за слова? — заглушая шорох рубанка, спросил Иван Никитич.

Миша теперь твердо знал, что одним словом плотнику не ответишь и что отвечать надо, не отрываясь от дела, иначе старик сердито скажет: «Днем звезд никто не считает». Нанося на подушку одну окружность за другой, Миша рассказывал:

— Задняя — у вас, она выше и шире, а передняя — вот она… ниже и уже.

— Ты, брат, скворец из ранних, — одобрительно отозвался плотник.

Минута-две прошли в необычайном для плотницкой молчании, потом, не прерывая работы, Иван Никитич спросил: знает ли он, Миша, почему подушка для дрог делается не из дуба, а, допустим, из ясеня. Дуб-то, ведь он крепче?

Сверля дыру, Миша ответил:

— Должно быть, нет подходящего дуба.

— А это что?

Миша оглянулся. В углу он увидел толстый дубовый брус. Он, видно, долго лежал где-то на солнце: его обтесанную сторону, как паутиной, испестрили глубокие борозды трещин. Тыкая в них зачерствелым ногтем, Иван Никитич поучал:

— Вишь, колюч, как еж. Вспыльчив, сердит без меры, а ненадолго. На ухабе дроги подпрыгнут, он и лопнет от гнева. Допустим, везла бы на этих дрогах, как до войны, Марийка Ивченко молоко на пункт. Разобрала бы она тогда по косточкам не только плотников, но и родню их до десятого поколения. Не знаю, как тебе, Михайла, а мне нет охоты получать от нее такую грамоту… Сделаем лучше подушку из ясеня: в обработке податлив, а в носке терпелив. Ты на стружку посмотри только: ровная, мягкая — хоть на метры отмеряй да вплетай девчатам в косы.

Иван Никитич рассказывал о ясене, о его характере и повадках, как о человеке. Мише было интересно слушать старика, и особенно здесь, в плотницкой, залитой осенним солнцем, обсыпанной легкой, шуршащей стружкой и белыми, как сахар, опилками.

В окно, обращенное к сверкающему заливу, громко застучали. Гневный голос окликнул:

— Мишка, куда Гаврик девался?

«А и в самом деле, куда девался Гаврик?» — встревожился Миша.

Иван Никитич, отложив рубанок и глядя поверх очков, твердо спросил Мишу:

— Не знаешь?

— Нет.

— Говоришь как настоящий плотник?

— Как настоящий…

— Тогда нечего Фекле Мамченко стоять перед окном и свет загораживать. Работай, а я пойду отчитаюсь.

Через минуту Миша услышал доносившийся со двора громкий разговор.

— Зачем тебе Михайла нужен? — спрашивал старый плотник.

— Я ему сама расскажу. Пропусти к нему!

— Непонятно объясняешь, не пущу! Михайла Самохин вертит дыры… важные дыры, и, пожалуйста, не мешай ему!

В кузнице затихли молотки. Кузнецы вмешались в скандальное дело и, выяснив, что Гаврик в полдень был около землянки, взяли Мишу под свою защиту.

— Тогда нечего придираться, мальчик Самохин с зарей объявился в плотницкой, — сказал вислоусый старший кузнец, обрывая разговор.

Вернувшись в плотницкую, Иван Никитич застал Мишу растерянно стоящим около верстака.

— Общими силами атака отбита, нечего унывать!

— Жалко Гаврика, — сознался Миша.

— Друг?

— Такой, что в огонь и в воду вместе.

— Не пропадет. Не горюй.

— Он бы тоже помогал вам в мастерской, — вздохнул Миша, — так за сестренкой надо глядеть… Маленькая она, а мороки с ней, дедушка, много. Не мужское дело.

— Ты, Михайла, стоишь на правильной точке. Вернется, может, что-нибудь придумаем.

И голос старого беспокойного плотника сейчас же потонул в сердитом шорохе рубанка. С молчаливым усердием работал и Миша, отгоняя надоедливо точившую его мысль: «Куда же девался Гаврик?»

А Гаврик Мамченко в это самое время был в Каменной балке. Стоя на тропинке, воинственно задрав козырек кепки, напряженно думал, глядя на бурьян, на голые кустарники, на кузова машин, обсиженные сороками. Все в Каменной балке было так, как об этом рассказывали трактористы. И Гаврик с еще большей тревогой стал думать об опасности подорваться на мине.