Моя Гвенддидд пошла к своему ложу, и, когда я разделся и пришел к ней, я увидел, что она лежит в рубашке под одеялом. Ее прохладные руки тотчас обвились вокруг меня, и я увидел, как слезы набежали ей на глаза, когда ощутила она рваные раны, уродовавшие мое истерзанное тело, кости, обнаженные, как ребра верши для раков. Как мать, приподнялась она на локте, лаская мое изломанное тело, целуя каждую открытую рану и ласково шепча нежнейшие заклинания. Я чувствовал, как зарастают под ее мягкими прикосновениями раны, и, покрытый ее поцелуями от макушки до пят, я исцелился, ощутил, что снова становлюсь юным и здоровым, как в те дни, когда я блистал в золоте и пурпуре при дворе господина моего короля Гвенддолау.
Жизнь снова заструилась в моих жилах, как весенняя талая вода. Теперь я приподнялся рядом с Гвенддидд и, взяв в руки ее кудрявую голову, осторожно уложил ее на подушки. Невозможно рассказать о длинной, как столетие, ночи, полной поцелуев и ласк, и о ленивом сером рассвете. И все же у меня есть привилегия поэта заключать такие мгновения в вечности строф, летящих на крыльях звездного ветра, связывающих нас через века, как двух лебедей, скованных серебряной цепью.
И когда наступил миг единения, наши тела стали единым телом, слитые в тепле и влаге, одно семя было внутри нас, равно как и сами мы возникли из единого семени и были вскормлены единой грудью. Как наши нагие теплые тела сплелись воедино в смятении сладостных чувств, так и наши сознания слились в одно. Как будто земля и небо снова стали одним целым, как в прежние времена, до того, как человеческая самоуверенность привела к их разделению. Мы растворились во времени, у которого не было ни конца, ни начала, ни матери, ни отца, ни сестры, ни брата, ни пола, ни рода, ни девяти форм элементов. Мирддин больше не был мужчиной, а моя Гвенддидд больше не была девушкой, мы были мужчино-женщиной, элементом девяти форм элементов были мы.
Длинные змеи сплетались и извивались, неотделимые друг от друга, как те, что на моем посохе. Долгой была борьба, то Красный Дракон оказывался вверху, то Белый, покуда Красный не одолел Белого, исполнив Пророчество Придайна, родившееся из этого союза. Вставало красное солнце, и бледная луна в нежной своей красоте уступала жаркой мощи рассвета, бросая бледный луч на копну красно-золотых волос моей возлюбленной.
Нисхождение в мировую пещеру и соединение с Гвенддидд вернуло меня в пучину хаоса, который существовал до того, как был сотворен мир, в хаос утробы моей матери, и все сущее на некоторое время вернулось к своему началу. Мы были наги и свободны, и в нашем любовном шепоте рушились все законы. Мы были близки к тому, чтобы раствориться в смерти, — и все равно это был миг возрождения и творения. Так и будет, когда в конце наших жизненных трудов мы подойдем к вечному пристанищу Каэр Сиди. Там, как говорят, есть дом, в котором прислуживают женщины редкой красоты, где готово ложе для каждой четы, даже трижды девять лож.
Минул долгий миг бреда. Мы лежали на боку, с глубочайшей нежностью глядя в глаза друг другу. Теперь земля и небо разделились, хотя и оставались неразделимо связаны Древом, что растет от Земли до Небес. Идя путем этого Древа, достиг я озарения. Кончилось мое единение в запахе и чувствах со зверьми, среди которых я плясал и рычал в нашем ритмическом прохождении по лабиринту. Я стоял прямо и твердо, подняв голову навстречу свету. В тебе, бесценная моя Гвенддидд, я искал и нашел обретение и понимание. Я обрел ясность видения, холодную, как водопад, парящую, как ястреб-перепелятник, широкую, как полуденный свод небес. Ты дала мне все это, возлюбленная сестра моя, ты вывела меня из Бездны Аннона, в которую я свалился и чуть было не погиб там. Все воды Океана не смогут вымыть из памяти моей ни единого слова, ни единого движения. Ах, как же это мучительно сейчас!
Теперь сестра моя Гвенддидд вывела меня невредимым из логова Духа Оленя. Я единственный изо всех людей проник в Чертоги Аннона и снова вышел на свет. Но без помощи Гвенддидд, чистой моей светлой звезды, я целую вечность проблуждал бы в его извилистых туннелях, запутался бы в его паутине, где в самом ее сердце сидит кровожадный паук. Первый раз она склонилась поцеловать подушку, на которой еще оставались вмятины от наших голов — мы пролежали всю эту долгую, как жизнь, ночь уста к устам. Затем она взяла мою руку и, приложив палец к губам и с улыбкой глядя в мои глаза, повела меня к двери нашего чертога.
Я уже говорил, что, когда сестра моя впервые подошла ко мне по шкуре убитого Духа Оленя, она несла в белой своей руке веретено, на которое был намотан клубок белого льна. Льняная нить лежала на каменном полу, уходя прямо во тьму. Так пошли мы по извилистым коридорам и крутым лестницам. Мне показалось, что, пока мы шли, мы не замечали времени, поскольку я то и дело видел какие-то мрачные каменные скелеты, вросшие в стены, или нарисованные на камне изображения, которые мы уже точно проходили.
Но я верил моей Гвенддидд, и вместе с ней я не мог заблудиться никогда Пожатие ее руки, казалось, говорило мне, что она понимает мои мысли и просит меня успокоиться. И пока мы шли, клубок льна вертелся на веретене, свивая нить в запутанные узлы, замысловатые, как лабиринт, по которому мы брели. Мне пришло в голову, что по узлам можно запоминать повороты, которые мы прошли, и предугадывать, что впереди. Я глянул на свою милую златокудрую деву, чтобы посмотреть, так ли это, и она ответила мне лучистым взглядом, давая мне то знание, которого я искал.
Веретено Гвенддидд сияло во тьме, как серебряная тропа Гвидиона, и по этой тропе мы шли вдвоем. Сколько веков или лет шли мы по этой тропе — трудно сказать. Тяжек был путь, и мы с моей сестрой устали. Но с болью в сердце своем смотрю я в прошлое, на нее. Между мной и Гвенддидд ныне пропасть. Пропасть между нами пролегла после того, как убил я Гвасауга, и один скитаюсь я в засыпанном снегом лесу среди волков. Что бы я не отдал теперь, чтобы вернуться туда, танцевать рядом с тобой, держать в руке твою податливую руку, прижимаясь к твоему округлому боку, глядя в твои ясные глаза! Но между нами океан времени, и пересечь его я не в силах. Как и забыть.
Мы понимали, что путь наш близится к концу, поскольку мы прошли все Двенадцать владений Аннона и лен размотался до конца. По числу узлов и сплетений можно было понять, что длина нити соответствовала числу, содержащемуся в квадрате РОТАС — САТОР, и если просчитать его до конца, клубок тоже смотается полностью. Тогда, подумал я, он снова начал бы разматываться — за такое же время и так далее, покуда клубок будет вращаться на веретене.
Холодно, холодно было в коридорах Чертогов Аннона, но я завернулся в вонючую шкуру убитого чудовища, и еще теплее — гораздо теплее — был жар любви моей сестры Гвенддидд Ах, рассказывай я об этом сотни раз, я не смог бы поведать о всей моей любви к тебе! Все заклятья друидов и чары не смогут изгнать ее, даже колдовство плаща самого Манавиддана маб Ллира[92].
Вокруг нас в извилистом туннеле звучали смех и пение, сладкое, как звук зачарованных струн Арфы Тайрту. Обернувшись, я увидел в темноте череду веселых гуляк, следующих за нами, весело скачущих, как обезьяны, легких, как серебристые змейки, что скользили между ними. Там были барсуки, лисы и шелковистые куницы, что живут в священном кургане Динллеу Гуригон. Среди извивавшейся толпы скакали чудесные звери бездны — ящерицы с острыми когтями, толстобрюхие драконы, златощетинистые вепри и прочие странные твари, слишком многообразные, чтобы их описывать.
Этими тварями повелевала гармония танца. Мы все — змеи, звери или люди — были пьяны, безудержны и веселы. Мне казалось, что множество бешено веселившихся тварей были людьми, надевшими личины, и даже я, Мирддин маб Морврин, был в оленьей шкуре и носил на голове рога. Одна лишь Гвенддидд, прекрасная и улыбающаяся, что шла впереди нашей приплясывающей толпы, принадлежала к роду людскому, богами порожденному потомству Дон. Я весело смеялся, и в ее прекрасных глазах, как в глубоких и спокойных карих озерах, смотрящих из-под навеса скал на летящее небо и рваные облака, отражался мой безудержный смех.
