Добрый старик сидел в своем уютном кресле с высокой спинкой. Хотели, чтобы он окрестил меня, и придворный священник все для этого приготовил. Епископ, по-моему, выглядел довольно неважно после всех треволнений прошлой ночи, что в его возрасте неудивительно. Во время приготовлений он откинулся в кресле, уставившись тусклым взглядом в потолок. Потом, когда меня представили ему лицом к лицу, он повел себя еще более странно. Он устало взял миро и готов был уже помазать им мой «лучезарный лоб»[37] (как любезно говорили дамы), как вдруг он резко выпрямился в кресле и изумленно воскликнул.
— Кто это дитя? — вскричал он. Ему повторили рассказ о том, как меня нашли в Корзине Гвиддно, но святой сердито замотал головой. — Нет, нет! — негодующе кричал он. — Этот ребенок уже прошел крещение! Законы Святой Церкви запрещают повторное крещение! Унесите его!
«Ну и прозорлив же», — думал я про себя, пока прочие болтали, разбившись человек по шесть-семь. Как ты уже слышал, меня действительно окрестил в земле Керниу вскоре после моего рождения аббат Мауган. Но ведь это было сорок лет назад. Неужели печать крещения все еще лежит на мне, после того как я столько пробыл в океане? Однако волноваться я не собирался. За эти сорок лет я столько претерпел под водой, что другим и в жизни не испытать, и в настоящий момент я был более чем доволен, что мне не придется нырять снова — пусть даже в теплую, святую или какую там еще воду.
Но когда на епископа обрушился целый град вопросов, я быстро прикинул, что старик вовсе не такой уж колдун, как я подумал, и что он просто-напросто ошибся. Он меня принял за другого! Путаный рассказ пожилого клирика о том, как он крестил того ребенка, что был со мной на одно лицо, произвел на всех огромное впечатление. Еще когда он служил в своей церкви в Пен Келин в королевстве фихти, поведал епископ, довелось ему как-то раз после службы молиться в одиночестве. И вдруг он услышал хор ангелов, певший замечательно нежно, так что он присоединился к хору (у него, боюсь, это получилось не столь мелодично) в песнопении «Тебя, Боже, хвалим».
Затем в его рассказе возникли какие-то пастухи (мне показалось, что где-то я уже слышал эту историю), которые нашли молоденькую девушку, спавшую у их костра, обнимая завернутого в лохмотья младенца. Они накормили ее и отвели к святому, чей рот был «наполнен смехом духовным» (так он сказал, заквохтав и беззубо ухмыльнувшись, чтобы показать, как это было).
— Это было прелестнейшее дитя, — продолжал святой, смущенно кивнув в мою сторону, — и я окрестил его именем Киндайрн, что означает «глава вождей», поскольку мне показалось, что однажды он им и станет для нашей Матери Церкви. У него была странная история — его мать Танеу, как она сама сказала мне, была девственницей, которую отправил в кожаном коракле в море жестокий король, поступив в этом как сущий Ирод. Но Господь, который охранил Иону во чреве кита и трижды спас апостола Павла от кораблекрушения, вел это утлое судно, доколе оно не достигло отмели под нашей церковью. Во сне у пастушьего костра несчастная девушка родила этого чудесного ребенка, которому я предсказал множество великих свершений. Монахи моей обители принесли в жертву Господу тельцов уст своих, и с тех пор Он отмечал дитя всяческими знаками. Помню, как-то раз он вылечил любимую мою малиновку. В другой раз он поднял из мертвых нашего замечательнейшего повара (который к тому же уже лежал в могиле), как раз к ужину.
Это была странная история, во многом вовсе не похожая на мою. Казалось, к епископу вернулись силы, и он продолжал рассказывать анекдоты об этом парне Киндайрне, который явно был его любимчиком. Король Гвиддно, которому все это в конце концов поднадоело, вместе со своей свитой удалился, оставив меня выслушивать нескончаемую историю об этом молодом, да раннем юноше, которого никто из нас и в глаза не видел. Я чувствовал себя прямо как в ловушке — пока не догадался блевануть на колени старику. Тогда он с удовольствием от меня отделался, хотя, удаляясь, я слышал, как он все еще разливался перед двумя молодыми монахами, пока те вытирали его.
Так завершилось это не слишком-то удачное свидание, и теперь мне предстояло уже полное и окончательное вступление в обыденный мир. Эльфин отнес меня в шалаш друида Сайтеннина, который, к облегчению моему, не стал путать меня с какими-то другими похожими на меня детьми. Последующий обряд был очень прост. Рабы друида отнесли меня к главному очагу зала и уложили на шкуру теленка в неудобной позе — с коленями, поднятыми к подбородку. Затем друид поклонился резным изображениям Блистающего (Белатгера), что был над южным входом, и Рогатого (Кернуна) над северным. Потом он изрек длинное пророчество в стихах, которое здесь я привести не могу, поскольку слишком многое из него оказалось верным — и незачем говорить, что это лишило бы мой рассказ неожиданности.
Затем было самое важное, без чего я не мог бы считаться по-настоящему существующим. Я был наречен в честь самих Врат Гвиддно — судьба у меня такая, видно, быть связанным с королевскими крепостями. Теперь меня звали Мирддин, «морская твердыня». Очень удачно, поскольку, как ты помнишь, меня именно так и назвали прежде! Итак, я стал с тех пор зваться Мирддин, хотя мне предстояло получить вдобавок и другие имена. Впереди были и такие времена, когда многие и вовсе боялись называть меня хоть как-нибудь. Но это злое время, и я лучше вернусь к прежнему рассказу. «Черный Одержимый» — так назвал меня Талиесин на плотине. Думаю, он знал кое-что о том, что должно произойти.
Вот так был я принят при дворе короля Гвиддно, и первый мой дом был среди народа Кантрер Гвэлод. Меня отдали на воспитание придворным дамам, и я стал их любимчиком. По ночам я спал в постели супруги Эльфина, принцессы, где спали также и ее служанки. Они называли меня бедным малышом и очень смеялись моим проказам, которые я вытворял по ночам, когда они лежали, томно раскинувшись во сне и ничуть не остерегаясь. Это, как ты понимаешь, о король, было для меня отнюдь не плохое время! Обилие нежных ручек и ножек, мягкие белые груди, как у моей матери, которую я едва знал.
До праздника Надолик я редко видел своего покровителя, принца Эльфина, который большую часть времени пребывал на охоте со своими псом и ястребом. Я боялся, что он забыл о неожиданно свалившейся ему на голову обязанности опекуна, поскольку был он довольно ветреным молодым человеком, и решил привлечь к себе его внимание, как только подвернется случай.
Мой час настал во время Надолика, праздника в честь Йессу Триста, целомудренного сына женщины, не знавшей мужчин. Как обычно, меня оставили на женской половине, и потому я издали слышал веселые звуки пирушки, на которую меня, бедного, не взяли. И горше всего мне было, когда шум внезапно затих и я услышат одинокий голос, запевший песнь. Поскольку я и сам в чем-то был поэтом, мне так захотелось оказаться там, когда ауэн отворил сокровищницу Котла Поэзии. Ведь этот Талиесин был аж целым поэтом с половиной! Его слова заклятьем ложились на всех нас, даже на тех, кто, как и я, не был допущен послушать его пение. Они обретали образ, и образы эти накладывались на явь, покуда хвала королям, оплакивание королей, трубный глас славы угону стад, молчание покинутого поля битвы и славный, пьяный поход героев, беспрепятственно въезжавших в пенистый водопад Деруэннидда, не доводили слушателей до возвышенною исступления, как и самого барда.
Затем играл он мелодию печали, такую, что все пирующие плакали, печалились и тосковали, умоляя его прекратить. Тогда играл он мелодию веселья, так что все смеялись до тех пор, пока легкие чуть ли не выворачивались наизнанку. Наконец, играл он сонную песнь, сладостную, как пение Птиц Рианнон, так что все засыпали до следующего дня.
На тот Надолик золотой пьянящий мед, как всегда, дурманил головы собравшихся князей. Споры за геройскую долю при дележке кабана были яростнее обычного, и похвальба была чрезмерной даже для прославленных копьеметателей Севера. Когда пирушка наконец улеглась, многие не смогли даже найти своих мест и преспокойно прохрапели всю ночь прямо на тростнике.
