Когда встали из-за стола, Кирило Тур поблагодарил Бога по своему:

 — Спасибі Богу и мені, а господареві ні: він не нагодуе, так другий нагодуе, а з голоду не вмру.

И ушел с своим побратимом из монастыря, ни с кем не прощаясь, как будто из своего куреня. Только слышно было, как он, уходя со двора, напевал песню:

 — Слышишь? сказал тогда Шраму гетман. — Никто не разберет, чем дышет запорожец. А знаю я, что у этого Кирила Тура лежит что-то тяжелое на душе. Он представляет из себя повесу, а я не раз замечал, куда стремится этот юродивый. Дивно во очию, а ведь он только и думает о спасении души!

 — Дурную же дорогу выбрал он! сказал Шрам.

 — На какую набрел, ту и выбрал, батько. Сотворил он себя буйным и безумным для Бога. Вон оно что! Господь его знает, куда он забредет; а видал я не раз, как Кирило Тур, молясь в глубокую ночь, обливался слезами; и пускай пустынник вознесет такую молитву к Богу, как этот гуляка! Вслушавшись в нее, я сам... да что о том рассказывать? То дела божии. Открою тебе, пан-отче, зачем я в Киеве. Не сватовство у меня на уме. Обвенчаюсь я с моей невестою, прогнавши ляхов за Случь, чтоб моя жинка была гетманша на всю гýбу; а теперь нам надобно поставить твердо ногу в Киеве — воевода здешний мне усердствует, мы с ним обо всем условились — надобно осмотреть окопы и заготовить запасы, да еще кое-что сладить перед началом такой великой войны. Пойдем-ка к отцу Иннокентию Гизелю, у него разумная и толковая голова. Поговорим с ним кое про что из Гадячских пунктов. Не дурак был Выговский, что хлопотал о типографиях и академиях; только худо сделал, что сдружился с поляками. С поляками у нас во веки вечные ладу не будет. Без москаля нет нам житья на свете: ляхи, турки, татаре истребят, перевернут нас к верху дном. Один москаль сбережет нам и имя русское, и веру православную.

 — Ой, сынку! сказал Шрам, — разнюхали мы теперь добре бояр да воевод московских!

 — Се, батьку, як до чоловіка, отвечал гетман, — а москаль нам ближе ляха, и не следует нам от него отрываться.

 — Бог его знает! говорил в раздумии Шрам, может, оно так и лучше будет.

 — Да уж не хуже, батько. Тут все слушают одного, а там, что ни пан, то и король; и всякая дрянь норовит, как бы казака в грязь втоптать.

 — Не удается им это, неверным душам! сказал Шрам, схватясь за ус.

 — Ну, вот для того-то и надобно нам держаться за руки с москалем. Ведь это все одна Русь, Боже мой праведный! Коли у нас заведется добро, то и москалю будет лучше. Погоди-ка, пускай Господь поможет нам соединить оба берега Днепра под одну булаву; тогда заведем везде правные суды, академии, типографии, поднимем Украину, и возвеселим души великих киевских Ярославов и Мономахов!

Так рассуждая, гетман с несколькими приближенными отправился к Печерскому архимандриту. Черевань лег отдохнуть после обеда, а прочие разбрелись по монастырю.

Что же происходило с Лесею? Леся действительно «разнемоглась» после приключения за столом. Каждое слово проказника запорожца она принимала за серьёзный против неё замысел, и просила мать запереть кругом двери и окна, чтоб он не ворвался и не схватил ее, как коршун голубку. Напрасно мать употребляла все могущество своего языка, чтоб рассеять её страх; бедной девушке мерещилось одно, и она чувствовала живейшее беспокойство, какое бывает при ожидании угрожающего бедствия.

Черевань, ввалившись в комнату, где она лежала полубольная, и узнавши, в чем дело, присовокупил от себя несколько увещаний с таким усердием, что сказал даже раза два бгат, забывши, что говорит не с мужчиною, но и это не помогло. Впрочем заботливый отец заснул от того ничуть не хуже, и проснулся, когда начали уже звонить к вечерне.

Сомко и его спутники воротились в гостинницу в самом радостном расположении духа; пили за здоровье единодушной, великой Украины, пили за здоровье царя православного и «праведного», который — говорили они — ни для кого на свете не покривит душою; не так как король, который отдал казаков на поругание магнатам. Ликовали от всего сердца, предвидя впереди много хорошего для всего православного мира. Шрам обнимал гетмана, и едва не плакал от восторга; а Черевань, осушая кубок за кубком, беспрестанно восклицал: Щоб нашим ворогам було тяжко!

Все это происходило в светлице, соседней с комнатою, в которой лежала расстроенная гетманская невеста. Никто о ней не заботился: казаки увлеклись войсковыми делами, заговорились под стук ковшей и кубков, и позабыли о своих женах и невестах. Это было в порядке вещей, к этому все привыкли: но обычай покоряет ум, и не властен над сердцем. Леся сильно почувствовала свое отчуждение. Не жаловалась однакож она в душе своей ни на старого Шрама, ни на его сына, — их она оттолкнула от себя добровольно; не жаловалась и на своего отца, — тому все было ни по чем, когда завязывалась приятельская пирушка; но её сердце сильно обвиняло жениха, который как будто позабыл, что у него есть невеста. У него в голове только и мыслей, что про походы; сердце его только и бьется для военной славы. А девичьему сердцу тогда только дорога рыцарская слава, когда казак вменит ее в ничто перед любовью. Женщине нужно хоть на один миг, но полное торжество над сильным, гордым мужчиною. Леся не имела и не могла иметь над Сомком такого торжества. Он удостоивал ее любви, и не сомневался ни одной минуты в её привязанности.

Действительно, она полюбила его еще в детском возрасте, когда он, бывало, носил ее на руках и дарил ей то золотые серьги, то ожерелья, добытые в Польше. Еще тогда он называл ее своею суженою, и сложил руки с её матерью. Череваню казалось шуткою такое сватовство, потому что Сомко только изредка навещал его хутор, да и то как будто мимоездом; но Череваниха не шутила с ним словами: от всей души называл ее Сомко матерью, от всего сердца называла она его зятем. Только Сомко спокойно ждал, пока исполнятся Лесе девичьи лета, — его увлекали более строгие заботы; а у дочери с матерью только было и беседы, что про жениха. И выросла Леся, любя его, как умеют любить только казачки, и готова была доказать жизнью и смертью любовь свою. Но от неё не требуют никаких доказательств. Она, с её преданным сердцем, была оставлена как бы в стороне: другие предметы, другие чувства занимают весь ум и душу блистательного жениха её. Заболело у неё сердце; но молчала бедняжка, не жаловалась и матери.

Что же Петро? Он тотчас после обеда, взявши ружье, отправился в окрестный лес под видом охоты, а в самом деле для того, чтоб быть подальше от своей чаровницы. Его душа разрывалась надвое: одна сила тянула его к гордой красавице, а другая заставляла бежать от неё, как от чего-то пагубного. Он воротился на подворье только вечером, и никто не знал, как много перечувствовал он в короткое отсутствие. В светлице шел пир горой, и далеко были слышны шумные речи гостей. Некоторые радушно предлагали ему круговую. Петро сперва отказывался, но потом с горя взял огромную коновку, наполненную наливкою, и выпил ее до дна, думая заглушить этим свою горесть. Но хмель не имел на его голову никакого действия.

Лишь только сели за ужин, как явился опять запорожец, но уже без побратима.

Леся не вышла к ужину. Голова у неё разгорелась, и она пришла в такое состояние, что мать нашла необходимым послать в монастырскую пасеку за ворожкою. Пришла ворожка, шептала над больною чародейские, ни для кого не понятные речи, напоила ее какой-то травою, и осталась при ней ночевать. К вечеру Леся согласилась было на убеждение матери раздеться и лечь в постель; но, услышав голос Кирила Тура, решилась не раздеваться и не ложиться спать во всю ночь. Она не сомневалась, что этот пройди-свет дышет не своею силою: она слышала много чудес о запорожском характерстве. А Кирило Тур, как бы с намерением позабавиться еще больше её страхом, начал опять свой странный разговор.