— Что ж ты не благословляешь нас, пан-отче? сказал Сомко Череваню.

 — Бгатику! отвечал Черевань, — велика для меня честь выдать дочь за гетмана, только Леся уже не наша; вчера у нас со Шрамом было пол-заручин.

 — Как же это случилось, пани-матко? обратился тогда Сомко к Череванихе.

Но Шрам не дал ей отвечать и сказал:

 — Ничего тут не случилось, пане ясновельможный! Я сватал Лесю за своего Петра, не зная о вашем укладе. А теперь скорей отдам я своего сына в монахи, чем стану с ним тебе на дороге. Пускай вас блогословит Господь; а мы себе еще найдем невесту: «этого цвету много по всему свету».

 — Если так, то будь же ты моим родным отцом, и благослови нас двойным благословением.

Тогда Шрам стал рядом с Череванём и Череванихою; дети им поклонились, и они благословили их с патриархальною важностью. Молодые обнялись и поцеловались.

Вдруг кто-то под окном закричал: пугу! пугу! восклицание, перенятое полудикими рыцарями запорожцами у пугача (филина), и употребляемое ими для извещения кого-нибудь о своем прибытии.

Сомко усмехнулся и сказал:

 — Это наш юродивый приятель, Кирило Тур! Почуял гетманскую свадьбу!

И велел отвечать ему по обычаю: — Козак з лугу!

 — Не знаю, сынку, сказал Шрам, — что за охота тебе водиться с этими пугачами! Это народ самый вероломный; городовому казаку надобно беречься их, как огня.

 — Правда твоя, батько, отвечал гетман, — «добрые молодцы» стали не те после Хмельницкого, а все таки меж ними есть люди драгоценные. Этот, например, Кирило Тур... поверишь ли, что он не один раз выручил меня из великой беды? Добрый воин и душа щирая, казацкая, хоть прикидывается повесою и характерником. Но без юродства у них, сам ты знаешь, не водится. А уж на шутки да на баляндрасы, так могу сказать, что мастер.

 — Ирод бы их побрал с их шутками, этих разбойников! сказал полковник Шрам. Насолили они и самому Хмельницкому своими бунтами да своевольством.

 — А всё таки не скажешь, батько, возразил Сомко, чтоб и меж ними не было добрых людей.

 — Грешно мне это говорить, отвечал Шрам. Раз окружил меня с десятком казаков целый отряд ляхов. Уже и конь подо мною убит, я отбиваюсь стоя; а им окаянным непременно хочется взять меня живого, чтоб поглумиться так, как над Наливайком и другими несчастными. Вдруг откуда ни возьмись запорожцы: пугу! пугу! Ляхи в рассыпную! а было их больше сотни. Оглянусь, а запорожцев и десятка нет!

 — Да, сказал Сомко, меж ними есть добрые рыцари.

 — Скажи лучше, были да перевелись: зерно высеялось за войну, а в коше осталась одна полова.

 — Овва! воскликнул громко запорожец, показавшись с своим товарищем в дверях. Он вошел в светлицу, не снимая шапки, подбоченился, и перекривив рот на одну сторону, смотрел насмешливо на Шрама.

 — Что за овва? вскрикнул Шрам, весь вспыхнув и подступая к запорожцу.

 — Овва, пан-отче! повторил Кирило Тур, и заложил за ухо левый ус с выражением молодецкой беззаботности. — Перевелись! А разве даром сказано в песне:

 — Как в Черном море не переведется вода, пока светит солнце, так и в Сечи во веки вечные не переведутся добрые рыцари. Со всего света слетаются они туда, как орлы на неприступную скалу... Вот хоть бы и мой побратим, Черногор... но не о том теперь речь. Чолом тебе, пане ясновельможный! (и только тут снял Кирило Тур шапку) чолом вам, панове громада! чолом и тебе, шановный полковник, хоть и не по нутру тебе запорожцы! Ну, как же ты воротился к обозу без коня?

 — Ироде! сказал Шрам, покосив на него сверкающие из-под белых бровей глаза; я только честь на себе кладу в этой компании, а то научил бы тебя знать свое стойло!

 — То есть, вынул бы саблю и сказал: «А ну, Кирило Тур, померяемся»? Казацкое слово, я отдал бы шалевой свой пояс, чтоб только брякнуться саблями с высокоименитым паном Шрамом! Но этого никогда не будет; лучше, когда хочешь, разруби меня пополам от чуба до матни, а я не подниму руки против твоих шрамов и твоей рясы.

 — Так чего ж ты от меня хочешь, оса ты неотвязная? сказал Шрам, смягчившись этим знаком уважения к своим казацким заслугам и к священническому сану.

 — Ничего больше, только расскажи мне, как ты добрался пехтурою до табора.

 — Тьфу, искуситель! сказал Шрам, усмехнувшись. Сомко и его спутники смеялись от одного появления Кирила Тура. На него привыкли смотреть, как на юродивого.

 — В самом деле, сказал гетман, — как ты, пан-отче, остался жив без коня.

 — Да уж расскажу, отвечал Шрам, — только бы удалиться от греха. Когда разбежались к нечистой матери ляхи, один запорожец подъехал ко мне, и говорит: «Э, батько, да у тебя нету коня! Жаль покинуть такого казака ляхам на поживу. Братцы, достанем ему коня!» и припустил вслед за ляхами.

 — Что ж, достали?

 — Достали, вражьи дети! Удивился я с казаками — негде правды девать. Как же не дивиться, когда у самих кони усталые, а скакуна такого доскочили, что так и играет в поводу?

 — Это, пан-отче, значит — знай наших! наш брат неспроста воюет: запорожец подчас и чёртом орудуе. Гм! гм!

Так говорил Корило Тур, поглаживая усы, и значительно посматривая на все собрание.

 — Я не прочь, что тут без нечистой силы не обошлось, сказал Шрам, обращаясь к Сомку. — Спрашиваю: как это вы доскочили такого знатного жеребца? «Нам то знать, батько; садись да поезжай; ляхи не за горою, иногда страх у них проходит скорее, чем похмелье.»

 — Ага, у нас так! подхватил с самодовольным видом Кирило Тур, — наши не кудахтают, как куры, о своих добрых делах! Ну, пан-отче, за то, что ты рассказал мне свою историю, я расскажу тебе, как запорожцы доскочили коня. Как только ляхи осмотрелись, что бояться некого, тотчас за мушкеты; но атаман не дал им остановиться, приложился на всем скаку из карабина, и угодил их ротмистру как раз между глаз. Ляхи опять врассыпную, а я за коня... тьфу, к чёрту! я хотел сказать: а отаман за коня, да и привел к тебе.

 — Що за вража мати! сказал тогда Шрам, всматриваясь в лицо Кирила Тура, да чуть ли не сам ты и был этим атаманом?

Запорожец громко рассмеялся.

 — Ага, батько! так-то ты помнишь старых знакомых!

 — Ну, извини, казаче! сказал Шрам, обнимая его. Чуть ли не раскололи мне ляхи головы саблями да чеканами: память в ней что-то не держится!

 — Однакож, что это мы так заговорились? сказал Сомко. Давно пора по чарке да и за стол!

 — Вот, бгатцы, разумная речь, так, так! воскликнул Черевань. — Я так отощал, что и радоваться не в силах.

Выпил Кирило Тур чарку горилки и сказал:

 — Прошу не забывать и моего побратима.

 — Не забудем, не забудем, отвечал Сомко. — Я знаю, что он работает саблею лучше, нежели языком.

 — Не дивуйся, пане гетмане, что он как будто держит воду во рту; он не из наших. Теперь таки он порядочно насобачился говорить по-казацки, а как пришел в Сечь, то насмешил довольно братчиков своею речью. А добрый юнак! о, добрый! тяжко добрый! Один разве Кирило Тур ему под пару. За то ж и никого и не люблю так, как его да себя.

Сомко начал усаживать гостей своих за длинный стол. Шрама и Череваня посадил на покуте, под образами; сам сел на хозяйском месте, «конец стола», а женщин посадил по левую от себя руку на ослоне, ибо тогда первые места были везде предоставлены мужчинам. Возле Череваня заняли места спутники гетмана, казацкие старшины, а за ними — Кирило Тур с молчаливым своим побратимом, который посматривал довольно угрюмо на всех собеседников. Взор его развеселялся только при взгляде на чернобровую красавицу, которой ничего подобного не встречал он и в своей Черногории.