Петру моему пришлось сидеть возле Леси, хотя теперь он рад бы был удалиться от неё на край света. Во все время, когда других забавляли ухватки и речи запорожца, он сидел за столом, как в лесу, и только ждал, скоро ли кончится обед.

 — Ну, скажи ж ты мне, пане отамане, обратился Сомко к Кирилу Туру, каким ветром занесло тебя в Киев?

 — Самым святым, отвечал тот, какой только когда-либо дул «из низу Днепра». Провожаем прощальника к «Межигорскому Спасу».

 — Как же это ты отбился в сторону?

 — Расскажу тебе, ясневельможный пане, все подробно; дай только промочить горло. Только у вас такие никчемные кубки, что не во что горазд и налить. Хоть они и сребряные, да что в этом? То ли дело наши сечевые деревянные коряки? в нашем коряке можно бы утопить иного мизерного ляшка.

 — Правда, бгат, ей Богу, правда! воскликнул Черевань; я давно говорю, что только в Сечи и умеют жить по людски. Ей Богу, бгат, когда б у меня не жинка, да не дочка, то бросил бы я всякую суету мирскую да и пошел на Запорожье!

 — Гм! признаюсь, немного таких поместилось бы в курене, сказал Кирило Тур, окинув глазами его фигуру, и рассмешил все общество. Сам Черевань добродушно смеялся.

 — И от души люблю этого балагура, сказал гетман в полголоса Шраму. Правда, он иногда бывает груб и даже дерзок в своих шутках, но, право, я на него не в силах рассердиться.

 — Худо только то, заметил Шрам, что эти балагуры смеясь человека купят, смеясь и продадут.

 — Что правда, то правда. По их сечевому разуму, ничто в мире не стоит ни радости, ни печали. Философы-бестии! смотрят на мир из бочки, только не из пустой, как Диоген циник, а окунувшись по шею в горилку.

 — Так вы хочете знать, как я отстал от своей громады? продолжал Кирило Тур, осуша самый большой кубок, какой только нашел перед собою. Вот как. Может быть, вы слыхали где-нибудь о побратимах. Как не слыхать? Это наш давний обычай, — хороший обычай. Как ни удаляйся от мира, а всё человеку хочется к кому-нибудь приклониться; нет родного брата — ищет названного. Вот и побратаются, и живут, как рыба с водою. «Давай — говорю я своему Черногору — и мы побратаемся.» — «Давай.» Вот и завернули в Братство и попросили батюшку с седою, как у пана Шрама, бородою прочитать над нами из Апостола, что нас родило не тело, а живое слово божие, и вот мы теперь с ним уже родные братья — все равно, как Хома с Еремою.

 — Ну, а потом? спросил Сомко.

 — А потом, как это всегда бывает, что не успеет человек сделать доброе дело, как дьявол — не за хлебом его вспоминать — и подсунет искушение... потом оглянулся, а подле меня стоит краля такая, що тілько гм! да й годі!

 — Ой, неужто? И будто женщина искушала когда-нибудь запорожца?

 — Ой-ой-ой, пане гетмане! да еще как! И не диво: праотец Адам был не нам чета, да и тот не устоял против этого искушения.

 — Откуда ж она взялась?

 — Спроси ж ты сам ее, откуда, сказал Кирило Тур, взглянув на Лесю, — я с такою пышною панною и заговорить боюсь.

 — Тю, тю, дурню! сказал засмеявшись Сомко. — Это моя невеста.

 — Да мне до того мало нужды, что она твоя невеста, продолжал очень серьёзно запорожец, — а то горе, что совсем меня причаровала.

 — Браво! медведь попался в сети! Что ж теперь будет?

 — А что ж? медведь уйдет в свою берлогу, и сети за собою потянет.

 — Как? запорожец повезет женщину в Сечь?

 — Зачем же в Сечь? Разве только и свету, что в окне?

 — И такой завзятый казарлюга, как Кирило Тур, да еще и куренной атаман, для женщины бросит товариство?

 — Да, для такой крали можно отказаться от всего на свете, не только от товариства. Сам, пане гетмане, видишь, что за пышная красота! по неволе за сердце хватает!

 — Ну, в какую ж ты берлогу потянул бы эти сети?

Кирило Тур засмеялся.

 — Ты, пане ясневельможный, чересчур уже строго допрашиваешь. Не хочется и признаваться, не хочется и брехать.

 — Потому что всегда говорил правду? шутя спросил Сомко.

 — И теперь буду говорить правду! с комически серьезным видом сказал запорожец.

Тут он осушил кубок, кашлянул в кулак и посмотрел на всех, разглаживая усы.

 — Надобно знать вам, начал он, что Черногория, по рассказам моего побратима, та же Запорожская Сечь, только там люди не чуждаются баб. А то и поделена так же, как у нас, на курени, по ихнему на братства, и над всяким братством выбирается атаман. Воевать же с бусурманами у них можно хоть каждый день. Да как у них воюют, когда б ты знал! Когда начнет рассказывать мой побро, то аж душа рвется из тела. Побро мой соскучился без своей Черной Горы, и давно уже зазывает меня к себе в гости. Почему ж вольному казаку не погулять по свету и не повидать, как живут иные народы?

Все слушают, к чему он приведет речь свою. Очаровал всех запорожец.

«Добре! говорю, — едем; покажем твоим землякам казацкое рыцарство; пускай и нас знают в Черногории. Вот и побратались мы с ним в Братстве, — так уже, чтоб не было это мое, а это твое, а все чтоб было вместе; чтоб помогать друг другу во всякой беде, чтоб меньший был старшему верным слугою, а старший меньшему родным отцом. Оно б и хорошо; но как увидел эту кралю, так душа и дала сторчака [71].

И для ясности рассказа Кирило Тур опрокинул себе в горло кубок наливки.

 — Говорю своему Черногору: «Как ты себе хочешь, побро, а я без этой девойки не поеду из Киева». Не дурень же и мой побро. «Не журись, брат, говорит: у нас если кому понравится руса коса, то не долго вздыхает: хватает русу косу, как сокол чайку, да и к попу.

 — Это уж по-римски! сказал смеясь Сомко. А если у этой чайки есть братья орлы и родичи соколы?

 — В том-то и дело, пане гетмане, что у них и против этого есть средство. Только намекни про русу косу, тотчас приятели вызовутся на помощь. Гайде, море, да ти отмемо дивойку! Соберутся, вооружатся, как на войну, и уже если приберут к рукам русу косу, то головы положат, а не уступят отмицу родичам. Пек його матері! Такой обычай пришелся как раз мне по сердцу, и враг меня возьми, если я сам не сделаюсь отмичаром! [72] У них только сила и ловкость, а у нашего брата есть про запас и характерство [73].

 — Что за балагур этот усач! сказал Шрам. Видно, у вас там в Сечи только и делают, что забавляют один другого выдумками.

 — Э, пан-отче! наши братчики делают каждый день столько чудес, что не нужно и выдумывать! Но уже верно не услышат паны молодцы ничего чудеснее той штуки, какую выкину я сегодня.

 — Ой?

 — И не ой. Еще никогда не слыхано такого чуда.

 — Что ж это будет такое?

 — Ни больше ни меньше, как только подхвачу к себе на седло эту кралю — хоть бы она была за сотнею замков — да и шукай вітра в полі! Махнем с побратимом прямо в Черную Гору! Ах, да дівчина ж гарна! воскликнул Кирило Тур, устремя на Лесю свой волчий взгляд.

Леся с самого начала этой странной беседы была, сама не зная почему, сильно встревожена, и долго старалась уверить себя, что запорожцу пришла блажь только позабавиться над её страхом; но этот взгляд расстроил ее наконец совершенно. Она не могла долее преодолевать свой испуг, и, закрыв руками лицо, начала плакать так сильно, что слезы закапали сквозь пальцы на скатерть. Мать встала из-за стола и увела ее плачущую в другую комнату.

Этот случай не произвел никакого впечатления на суровые казацкие сердца. В испуге красавицы они видели только женское легковерие, и весело рассмеялись.

 — О вражий хлопец запорожец! сказал Шрам, видишь, до чего договорился! испугал совсем бідну дитину.

Череваниха не возвратилась уже к обеду, но никто, встав из-за стола, не вздумал осведомиться о здоровьи её дочери: женщина привыкла тогда выносить слишком много сильных душевных потрясений, и никому не приходило в голову, чтобы Леся могла занемочь от своего испугу.