В это время Черевань, соскучась долго ждать развязки спора, подъехал к Шраму и окружающим его мещанам, и сказал:

 — Бгатцы! ка-знае за що вы сердитесь! Обождите только, пока мы съездим к церквам божиим, а потом я готов с вами сесть от тут, и не знаю, кто в Киеве, кроме вашего войта, перепьет Череваня.

Мещане уже взяли свое, облегчили криком сердце; а Черевань притом пользовался особенным расположением киевлян. Был он человек подельчивый, некичливый, любил употчевать всякого, кто ни показывался в его хуторе, а иногда готов был и на такие пожертвования, какое сделал для Василя Невольника. И потому буйная компания Тараса Сурмача приняла с ним самый дружелюбный тон.

 — Вот пан, так пан! кричали голоса. Дай Бог и по век видеть таких панов! нет в нем ни капли гордости!

 — За то ж ему Бог дал и такую золотую пани, говорили некоторые, стараясь замазать прежние грубые выходки против кармазинов.

 — За то ж ему Бог дал и такую дочку: краше маку в огороде! прибавляли другие.

 — Ну, пропустите ж нас, когда так, сказал нетерпеливый Шрам.

 — Пропустите, пропустите ясных панов, говорил Тарас Сурмач, и принялся первый отодвигать прочь возы.

Пробравшись сквозь подгулявшую толпу мещан, Шрам долго ехал, потупя голову. Неожиданная сцена сильно его опечалила. Наконец он облегчил глубоким вздохом грудь и сказал в пол-голоса:

 — Вскую прискорбна еси, душе моя, и вскую смущаеши мя? уповай на Господа... Потом вздохнул еще раз и продолжал утешать себя словами Царя-пророка: — Бог нам прибежище и сила... сего ради не убоимся, внегда смущается земля и прелагаются горы в сердца морская.

Черевань, едучи подле Шрама, прислушался к этим словам, и, заключа по ним, что душа его приятеля сильно возмущена, в добродушии своем, почел за благо прибавить от себя несколько утешительных слов.

 — Бгат Иван, сказал он самым дружеским тоном, — советывал бы я тебе ударить лихом об землю: чего тебе печалиться?

 — Как чего? прервал его Шрам, быстро повернув к нему суровое лпцо: — не видишь разве, что на уме у этой сволочи? Затевают черную раду, иродовы души!

 — Да враг их возьми, бгат, с их черною радою! пускай себе затевают.

 — Как пускай затевают? вспыхнувши весь, повторил Шрам, разве ты не понял, что всё это значит? Ведь это все пружины проклятого Иванца! И неужели мы должны сидеть спокойно, когда огонь уже подложен и скоро будет в огне вся Украина?

 — А что нам, бгатику, до Украины? сказал с тупым добродушием Черевань, — разве нам нечего есть, нечего пить, не в чем ходить? Слава Богу, будет с нас, пока нашего веку. Я, будучи тобою, сидел бы лучше дома, да попивал наливки с приятелями, нежели биться по далеким дорогам да ссориться с пьяными крикунами.

 — Враг возьми мою душу, вскричал с крайним негодованием Шрам, — коли я ожидал от тебя таких речей в эту минуту! Ты настоящий Барабаш!

И что же! Черевань так и помертвел от этого имени, обратившегося тогда в поносное слово.

 — Я Барабаш? вскричал он изменившимся голосом.

 — Да, ты Барабаш! ты такой же Барабаш, как и тот, что говорил Хмельницкому:

Твои слова значат то же самое. Пускай погибает родина, лишь бы нам было хорошо! С этого времени нет тебе у меня и другого имени, как Барабаш!

 — Бгат Иван, сказал на это Черевань, с несвойственным ему волнением, — если б это было сказано лет десять назад, я знал бы, как отвечать тебе на твои слова: нас рассудила б пуля перед казацкою громадою. Теперь я уж не тот; но враг меня возьми, коли хочу остаться при таком паскудном прозвище! и от кого ж? от Шрама! Я докажу тебе, что я не Барабаш. Еду с тобою за Днепр так, как есть, с женою, с дочкою и Василем Невольником, и буду делать все, что ты сделаешь, хоть бы ты для блага родины бросился с мосту в воду!

 — Вот это по-казацки! воскликнул Шрам, и забыл даже свое горе от радости, что у Череваня (как бы он выразился) еще не совсем уснуло казацкое сердце. — Дай же руку, приятель, и обещай мне здесь, перед Братством Сагайдачного [50], что не отстанешь от меня ни в каком случае!

 — Даю, бгат, и обещаю! мог только промолвить Черевань, смеясь от довольства самим собою.

В это время он, казалось, выпрямился и помолодел; так старый казацкий дух, вспыхнувший в нем на минуту, оживил его душу, подавленную тучным и ленивым телом.

Тут они подъехали к монастырю.

 — Вот и церковь божия! сказал Шрам, останавливая коня у колокольни. — Войдем и помолимся за успех нашего дела!

И потом, по своему обычаю, тихо проговорил из книги псалмов, самой любимой у Малороссиян из всех библейских книг:

 — Аз же милостію Твоею вниду в дом Твой, поклонюся ко храму святому Твоему, в страсе Твоем.

Редко можно встретить в Малороссии человека, который дожил бы до старости, и не побывал в Киеве. Даже из отдаленных мест России всякая благочестивая душа стремится помыслами к этой колыбели русского православия и русской народности. Киев славится в песнях, которые ребенок слушает, как нечто религиозное, у окна родительского дома, в великий вечер Рождества Христова, когда народ ходит от хаты до хаты и торжественным хором возвещает каждому богатому и убогому семейству «новую радость» [51]. Киев составляет любимый предмет бабушек-рассказчиц, когда их в зимние вечера окружают внуки и внучки, жаждущие необыкновенного, блистательного и волшебного посреди своей простой сельской жизни. Рассказы о Киеве, о его церквах, о его пещерах, о его горах и глубоких ярах, никогда не наскучат в кругу людей, редко оставляющих родное село; да и те, которые изъездили все государства, возвратясь в Киев, с изумлением сознаются, что ничего прекраснее они не видали. И не только в наше время, но и в отдаленнейшую старину, Киев всегда был царственным городом. Одними своими высотами, своими широко раскинутыми живописными массами гор и удолий над изогнутой огромными коленами рекой, с необозримыми плоскими побережьями, вдоль бесконечно тянущегося хребта береговых гор, он производит на душу неиспытываемое нигде впечатление красоты и величия.

В XVII веке, в эпоху знаменитой черной рады под Нежином, бедно было устройство Киева, как города; но обстановка роскошной южной природы и счастливой местности всему придавала вид драгоценности, заключенной в богатом хранилище. Так и Братский монастырь на Подоле, весь построенный тогда из дерева, производил на богомольцев впечатление великолепия невиданного. Правда, он говорил тогда каждому о недавней борьбе православия и народности южно-русской, борьбе, только что оконченной оказаченным населением Украины. Мысль учреждения в этом месте Братства возникла в народе, как противодействие иноплеменному и иноверному господству. Еще в XVI веке это Братство, взявшее на себя воспитание детей всех сословий в духе славяно-русском, боролось за свое существование с господствовавшею иерархиею и народностью в Польской республике; в начале XVII века пожар уничтожил все, что было сделано общими пожертвованиями мещан, казаков и панов «благочестивых», и самая церковь Богоявленская, при которой устроено было Братство, сгорела до основания. Тогда «благочестивая» пани, Ганна Гугулевичевна, жертвует, для помещения братской школы, несколько зданий и двор свой на Подоле, с условием, чтобы при школе был заведен и монастырь. Гетман Сагайдачный делается строителем этого национального, учебно-религиозного учреждения, и, не смотря на многократные разорения от фанатических противников нашей веры и национальности [52], оно устояло на своих основаниях, и продолжало разливать просвещение по всей южной Руси. Можно после этого представить, с каким чувством вступили наши богомольцы в ворота Братства (как называлось тогда все вместе, монастырь и школы). Эти ворота вели сквозь колокольню, снабженную не одними колоколами, но и двумя пушками, отбитыми у поляков. Черные дула их выглядывали из небольших окон по сторонам ворот, и говорили о положении страны, в которой ничто ещё не было безопасно. Внутри ограды виден был густой сад, подаренный Братству Ганною Гугулевичевною. Старые груши и яблони, все в цвету, закрывали деревянные хоромины, в которых помещались студенты духовной академии, называвшейся тогда коллегиею, и их учители-монахи; только церковь выглядывала из-за дерев тремя белыми жестяными куполами византийской формы. К церкви вела просека, над которою образовался лиственный свод. Монахи так щадили старые груши и яблони, что не вырубали их даже вокруг церкви. Ветви во многих местах лезли в самые окна и лежали на деревянных кровлях, проросших уже мохом и травою. Сквозь цветущую зелень очень живописно проглядывали изображения святых иноков и архиереев, которыми расписана была наружная сторона церкви. Они, точно живые, прохаживались в древесной прохладе, и производили на душу странника впечатление райской безмятежности этого места. Все вместе — глухое затишье посреди города, цветущие деревья с говором и пеньем птиц в их ветвях, простые, но удовлетворявшие тогдашнему вкусу деревянные украшения вокруг окон, дверей и по карнизам церкви, и наконец эти изображения, писанные с верою и любовью к делу, привели в восхищение Шрама. Он воздел руки и сказал:  — Господи, возлюбих благолепіе дому Твоего и место селенія славы Твоея!