Высшие чувства патриотизма и преданности к государю подавили в нем, однако же, всякое колебание. Шестидесятичетырехлетний старец, обладавший и морально и материально всем, что только может льстить человеческому тщеславию и славолюбию, решился принести себя в жертву общему благу и принял сделанный ему вызов. Можно сказать, что вся Россия рукоплескала этому выбору, и князь, по прибытии его в первых днях 1845 года в Петербург, сделался предметом общего благоговения и бесчисленных оваций, частных и публичных. Но с тем вместе должно было окончиться и поприще Позена.

Михаил Павлович Позен был человек умный, даже необыкновенно умный, и вместе добрый, благородный и благонамеренный. Но он имел против себя два важных обстоятельства: во-первых, свое происхождение, внушавшее недоверчивость к нему в общественном мнении, особенно между аристократией, во-вторых, нажитое им значительное состояние, которого добросовестные источники — несколько смелых спекуляций, участие в золотых промыслах, в винных откупах и проч. — весьма лишь немногим были в точности известны, так что масса, всегда подозрительная и часто несправедливая, относила его богатства к корыстным действиям по службе. Если завистливая толпа могла еще сколько-нибудь перенести неслыханную, по происхождению и роду Позена, карьеру его, то уже никак не могла она простить ему внезапного его обогащения.

Позен, в противоположность Гану, имел несравненно более врагов, чем друзей. Между тем, быв приближен, по покровительству князя Чернышева, к лицу государя, сопровождав его несколько раз в его путешествиях, удовлетворив всем ожиданиям результатами кавказской своей экспедиции, он, через назначение его, наконец, к заведованию временным отделением Собственной его величества канцелярии, стал, казалось, твердою уже ногою в милости царской. Действительно, во все время управления Нейдгардта Позен был душою Кавказского комитета и всех принятых по этому краю новых мер, имел нередко личные доклады у государя и вел дела к совершенному его удовольствию. Вдруг приехал вызванный сюда по случаю нового своего назначения Новороссийский генерал-губернатор.

Воронцов, воспитанный в Англии, почти лучше знавший по-английски, нежели по-русски, и вообще более походивший на английского лорда, чем на русского вельможу, при всех огромных его достоинствах был напитан многими идеями, малосвойственными духу наших установлений и нашей национальной жизни. Сверх того, его окружали разные люди, состоявшие при нем частью в течение многих лет и уже через сие одно приобретшие особенное над ним влияние. Эти доверенные лица проводили целый день в кабинете князя, в сюртуках, с сигарами во рту, так сказать, нараспашку, и присутствовали даже обыкновенно при всех его приемах и аудиенциях. Но тот же Воронцов, вежливый со всеми и каждым почти до самоунижения, панибратствовавший с близкими к нему, искавший, казалось, такой же популярности, к какой стремился некогда Ермолов, тот же Воронцов, когда дело шло о его правах, о его власти, о чем-нибудь для него существенном, становился в высшей степени щекотлив и заносчив, так что поступки его доходили до дерзости, даже до забвения обыкновенных условий учтивости. Это доказали многократные действия его против министра финансов графа Канкрина, против Сената и против министров юстиции; это же самое должен был испытать теперь на себе и Позен.

Дела по Закавказью сосредоточивались, как уже сказано выше, в VI-м отделении Собственной канцелярии; следственно, начальнику его, тотчас по приезде сюда Воронцова, предлежало поставить себя в непосредственные и ближайшие с ним соотношения. Но репутация, данная Позену завистливыми его врагами и всячески поддержанная приближенными Воронцова, страшившимися опасного соперничества, сделала то, что он с самого начала не сошелся с Позеном. Последний был принят чрезвычайно холодно и, после трех посещений со своей стороны, государев статс-секретарь и тайный советник не удостоился даже получить на обмен визитной карточки.

Между тем, он имел приказание от государя составить вместе с Воронцовым проект инструкции в форме высочайшего рескрипта, которым определялись бы права и власть нового, не бывшего у нас прежде (кроме Царства Польского), сана наместника. После предварительного словесного соглашения в главных началах Позен составил этот проект и отослал к Воронцову, который возвратил его с предположенными им изменениями через одного из своих чиновников. В проекте Позена, между прочим, сказано было, что наместник действует в Закавказье с властью, предоставленной в обыкновенном порядке министрам. Воронцов, основывавшись на письме государя, обещавшем ему, в случае принятия новой должности, неограниченную власть, заменил сказанное место тем, что наместник разрешает собственной властью все дела, восходящие в обыкновенном порядке к министрам. Позен заметил чиновнику, что эту редакцию надо бы исправить, так как министрам восходят и дела законодательные, и такие из административных, о которых, не имея власти сами их решать, они должны представлять государю. На другой день Позену назначена была личная о сем предмете работа у Воронцова в присутствии и Чернышева, по званию председателя Кавказского комитета. Едва они сели, как Воронцов, обратясь к Чернышеву, сказал:

— Я очень рад, что вы здесь, потому что вы тотчас поставите меня в оборонительное против этого господина (указав на Позена) положение.

И тут новый наместник стал жаловаться, что Позен при рассмотрении перемен в рескрипте сказал присланному чиновнику: «Да что ж, разве он (Воронцов) хочет царской власти?» Отсюда родилась жаркая сцена, при которой Позен уверял и клялся, что не только не думал говорить этих слов, но не имел к тому и малейшего повода, приписав упомянутую поправку в рескрипте совсем не намеренной, а одной невольной ошибке в редакции.

Воронцов отвечал, что знает своего чиновника 17 лет и не может не поверить его слову. Напоследок, на очной ставке, данной тут же по усиленному настоянию Позена, тот чиновник несколько изменил прежнее свое показание, приведя слышанные им слова в таком виде: «Ведь это будет царская власть».

Но Позен продолжал утверждать, что не сказал и этого и вообще ничего подобного и, наконец, после продолжительного прения объявил, что все это происшествие и еще более настоящая сцена ставят его в невозможность оставаться долее в таких служебных отношениях, где, при частой деловой переписке, ожидающей его с наместником, внушения и наговоры чиновников всегда могут давать иной толк его словам, так что, будучи только исполнителем и передавателем высочайшей воли, он легко может невинно пострадать.

Действительно, возвратясь домой, он тотчас послал Чернышеву просьбу об увольнении его в отставку, может быть, в тайном чаянии, что его будут удерживать и уговаривать. Но судьба его была уже решена вступлением в неравный бой с Воронцовым. Государь мог принять это состояние только в двояком виде: или как оппозицию против сановника, стоявшего в то время, в глазах и правительства и всей публики, на высшей степени гражданского величия, или как неблагодарность за все, чего он, Позен, достиг до тех пор по милости государя, а неблагодарность, в понятиях и чувствах императора Николая, была самым черным из всех пороков.

Указ об увольнении Позена, согласно его просьбе, вовсе от службы был немедленно подписан[136], а многочисленные враги его возопили, что если бы Воронцову и не удалось ничего сделать на новом его поприще, то одним удалением Позена он уже оказал огромную государственную заслугу государю и России.

Вместе с тем был подписан и тот рескрипт, который дал первоначальный повод к рассказанной здесь катастрофе, но в котором сам Воронцов рассудил замеченное Позеном место пояснить тем, что наместник оканчивает собственной властью все дела, восходящие в обыкновенном порядке на разрешение министров, и прибавил также особую оговорку о делах законодательных. Этим рескриптом, поставившим наместника не только наравне, но некоторым образом и выше министров, положен был надгробный камень над всеми прежними долголетними изысканиями, экспедициями, соображениями, над всеми трудами местных и главных начальников, комиссий, комитетов и самого Государственного Совета. С этой минуты началась для Закавказья новая эра единовластного и почти отдельно-самобытного управления, которое хотя потом, еще при жизни императора Николая, выпало из рук ослабевшего жизненными силами Воронцова, но в той же самой полноте перешло к преемнику его, генералу Муравьеву.